А ещё большего не хотелось путаться в компании гриффиндорских заучек с идеей фикс «наказать плохишей» или абсурдности ради, слушать нотации приевшейся моральщины. Когда последнее древко изрекло громкое потрескивание и последний клок превратился в пепел, Пэнси удовлетворенно привстала, поправляя юбку, будто, от невидимой пыли. Ей, несомненно, нравилось внимание, нравились чужие, глухие и томные признанья. Нравилась беззащитность млеющего, крохотность и хрупкость такого деяния. Нравилась чужая уязвимость, ласкающая слух и чьи-то искрящиеся чувства, обволакивающая, иногда, хладные оковы дрожащего тела, но свою уязвимость, бесповоротливо и безвозмездно, Паркинсон, искренне, со всею своей сутью саркастичности — возненавидела. Возненавидела, сублимируя стараданья по капельке собственного зелья в незримый сосуд чужих очей. Вот она, вновь, шагает по замку, мурашки, будто, кипяточек, обдающие в косточки, мягко ласкают тело.
Безысходность, наполненная отчуждением.
Сначала, карамель, год за годом встречавшаяся на занятиях, была столь назойливой и отвратной, что Пэнси, хотелось каждой, с её очами беззаботно, так по-детски драть косички до громких всхлипов. В голову закралась мысль об зависти и тому, послужило внутреннее успокоение, она в каком-то плане действительно была завистлива.
У стеснительной милашки было всё!
Когда как слизеринке пришлось за всё бороться, начиная с родительского одобрения, заканчивая Малфоевской дружбой. В ней взрос, зацепился крепкою хваткою императив борца чрез различные самобичевания и зализывания кровоточащих ран, за гранью человеческой плоти. В ней взросли толстые, узловатые корешки неверия и личного одиночества, будто бы, Трелони, старый маразматик, обещающая Грейнджер одиночество, чуть ошиблась с предсказаниями, схватившись не за ту душонку. Зависть, несомненно, подходила. Это звучало бы так лаконично, узнав все на слизерине, что сама Пэнси Паркинсон, при своей наработавшей усилиями и трудами репутации, с её хладною изяществом, завидует простушке Грейнджер и она, конечно, без преувеличений позволяла себе эту мысль. Позволяла, потому что была в абсолют всякой уверенности, что не умеет любить.
Любовь и слащавость — не про Паркинсон. Она не любила много говорить и не любила чужие прикосновения, во всём клишированном понимании любви!
За очередным поворотом, мужская рука резко хватает девушку за предплечье, увлекая за собою Пэнси и её дорожку из увлекательных раздумий, оставляя всё то в безлюдном коридоре. Кучерявый пару секунд проходится зрачками по лицу темноволосой и натягивая хитрую улыбку, парирует :
— Разочарован, Паркинсон, где же моя валентинка? — чуть дуя губки, он прислоняется к стене.
— Нотт, я прямо тут не постесняюсь наложить на тебя проклятие, — услышав легкий, бархатистый смешок, она добавила:
— Что, с приходом весны в штанах всё туже и туже? — последняя фраза закончилась «феерично», не финалом Ноттовской ухмылки и его язвительным комментарием, а нечто большим — взрывом и посыпавшихся маленьких кусочков от камней с балок крыши от чего, Пэнси невольно поморщила нос.
— Уизли отмечают, — насмешливо и с мягким, почти ощутимым презрением произнёс он, пока издали не послышались громкие голоса, которые вторили друг другу, один за другим; из соседней двери, ведущую в аудиторию, восторженные возгласы девушек в компании некоторых парней вылились наружу, они, с флаконами, жидкость которой подсвечивалась синеватым оттенком, с толикой надеждой глядели друг на друга. Пэнси закатила глаза и обернувшись к Нотту, сощурила глаза :
— Твоих рук дело? — скрещивая руки, она почти, мать его, попрекнула того в очередной безрассудности, пока Тео, прерывисто выдохнул и вновь натянул свойскую хитрую улыбку.
— Это нечто невероятное, Паркс, в этот раз, у меня почти получилась «живая» амортенция, только, различия в том, что то опасно, а это, — он сделал паузу, скрутив губы в трубочку, — а это, поможет, так скажем дать признание без слов, ибо, проглотив эту жидкость, ты сможешь узнать, с кем твои чувства взаимны.
— Как романтично, Нотт, я в восхищении! — саркастично протянула она, чуть толкая в бок.