Русская культура после 2022 буквально подросток, который вызывающе обозначил своё Я: бабл квас, Шаман, дубайские куличи, окрошка на шампанском, славянский зажим яйцами — ну это же проколотое ухо, косуха, волосы в зелёный, что-то назло всему миру. Это кринжово, но это и естественно. Со временем бунт усмирится в личность, в новую отдельную конституцию.

Строго говоря, это не совсем культура, а, скорее, потребительский стиль, малые эстетики, как бы фон, на котором происходит большое и сложное. С ними у нас всегда был полный порядок, но потребительское почти весь ХХ век отсутствовало, а потом было грубо импортировано. Потому новый стиль находится в архаичных тисах двух состояний. Официоз требует быть серьёзным, сразу повзрослеть в ответственного гражданина. Какой тебе дубайский кулич? Ешь по ГОСТ-у. В то же время из-за бугра шепчут: ты что, совсем придурочный? Зачем тебе чайные, блинные? Хорошо же было, когда в «Старбакс» ходили! Русское растягивают между скучной взрослостью и расслабленным детством, хотя именно в юности нужно успеть побеситься в кокошнике с пирсингом и хлебнуть бабл кваса так же, как раньше хлебали «Три топора».

Нам стало слишком тесно в кафтане, сшитом из «I am a just a simple russian girl», и выхолощенного официоза, и потому была изобретена клюква на клюкву, пародия на пародию, отстаивающая право быть собой на своих собственных основаниях.

Эту переходную пору можно назвать русским глитчем, кислотной помаркой в привычном коде. Что-то несуразное, взрывное, временное. Слепок промежуточного хаоса, сбой. Русский глитч — это наложение слоёв с артефактами перед тем, как экран прочистится и на нём возникнет что-то уместное.

Пасха — это победа над попыткой вернуть человека в неразомкнутый, повторяющийся мир.

ХХ век для религиоведения прошёл под знаком компаративистики: мифологическая школа (десятки имён), неомифологическая (Джеймс Фрэзер), традиционалистская (Мирча Элиаде), либеральная (немецкая школа истории религий), психоаналитическая (Карл Юнг), мономифологическая (Джозеф Кэмпбелл), постструктуралистская (Рене Жирар) — все они занимались сравнением, выделением общего, сведением, нивелировкой. В частности, к Осирису, Фаммузу, Аттису, Мардуку, Вакху, Баалу и Митре прибавляли Христа, воспроизводящего путь богов средиземноморских аграрных обществ.

Это была могучая идея. Она до сих пор входит в багаж интеллектуально подготовленного человека. Но в конце ХХ века благодаря той же компаративистике выяснилось, что умирающих и воскресающих богов не существовало. Были боги, которые возвращаются, но не умирают, и боги, которые умирают, но не возвращаются.

Осирис не возвращается к жизни, а остаётся владыкой подземного царства. Царь-бог Мардук не умирал и не оживал «по-настоящему», а был участником политической инсценировки. Даже Адонис стал воскресать лишь в III-IV в., скорее всего, под влиянием христианства.

Парадоксально, но сама идея о воскресающих и умирающих богах — это перенос христианского богословия на язычество, а не наоборот. Если не смотреть на богов через перенос имени Джеймса Фрэзера, они сразу же теряют своё «евангельское» подобие. Единственным умершим и вернувшимся был Христос. И не по модели языческого бога, а по другому, человеческому естеству.

Это оригинальная, ничему не подобная вещь. Буквально сверхновая. Она вспыхнула в иудаизме во II в. до н.э., когда часть евреев, вероятно из-за военно-политических причин, стала верить во всеобщее воскресение. Эсхатология и апокалиптика мученической войны за независимость — вот корень еврейской идеи о воскресении. По крайней мере, если ухватиться за него методом и анализом.

Боги ежегодно «умирают» и «оживают» вместе с природным циклом. Христос единократно воскресает в истории, искупительно воскресает в главной эсхатологической битве, а не каким-то ещё зерном.

Это как разомкнуть круг в линию и пронзить ею всякий предел.

Невероятно радикальная идея.

Нищие партизаны во II в. ведут войну с могущественным эллинизмом, с космическим по меркам эпохи экономическим и культурным уровнем, воюют буквально против Ники Самофракийской, и порождают идею, которая всё это побеждает, впитывает, преобразует, устремляет… Не укладывается в голове как это вообще могло произойти.

И, тем не менее, факт.

Получается, из любого положения можно открыть что-то беспричинное, ещё не-бывшее. И в литературе это тоже так. Не хочется делать третий шаг и говорить, что именно русская литература должна породить сегодня что-то невозможное, хотя в 2022 мы определённо были евреями, евреями образца 1942 года, пусть по итогу всё-таки смогли себя защитить.

И всё же… Кажется, что художественные тексты о повторяемости, архетипах, мономифичности уже давно выглядят не вечными, а заклинательными, пытающимися убедить в том, что невозможно ничего другого. Всё написано, всё придумано. Зерно умирает, зерно встаёт.

Но ведь что-то происходит. Что-то определённо происходит.

У гегемонии ещё не вышел срок, но она явно отступила, заколебалась от несущественного с её точки зрения противника. А значит где-то произошёл разрыв и близок какой-то сюжет. Древние евреи наверняка давали где-то 2% средиземноморского ВВП. Этого оказалось достаточно, чтобы в вечном круге появилась трещина.

Не перед силой отступили империи прошлого, а перед тем, что не уложилось в их логику.

С праздником Воскресения, друзья.

О литературе и нейросетях.

Это фото — всё, что осталось от забегаловки «Хмельная чарка» на Грузинском Валу в Москве. Теперь на месте «уютного пристанища для широкой русской души» ещё один скучный безликий «Теремок».

История с Максимом Кантором наглядно показывает, что такое дефицитная система.

Это ограничение дискурса, когда слабое и неважное искусственно назначается первостепенным. Дефицит — это не когда нет Достоевского, а когда выбирать предлагают между Мордовцевым и Боборыкиным. Административное закрепление несущественного.

Уж очень хороша оказалась передача на «Первом». Кантор сразу же стал изливать неторопливую мудрость, которой присутствующие внимали, как школьники, приветствующие учителя. Склонился даже хамоватый ведущий. Театральность настолько бросалась в глаза, что невольно ставила вопрос о заказчике. Наверное, это был кто-то внутренний и влиятельный, но в данном случае ситуация важнее имён.

«Дискуссия» вокруг романа Кантора оказалась умело выстроенным оправданием. Подбор гостей, оскорблённый авторский лик, подсказки ведущего — всё скорее отбеливало, чем судило. Если бы это была дискуссия, на неё позвали бы Дюкова, подключились бы Наталия Курчатова и Наталия Осс, по-народному короткий комментарий дал бы уставший после смены Иванченко. Не забыли бы и про Лорченкова. Но это если дискуссия. Была-то юстификация.

Причём Кантор даже перешёл в наступление. Главный его довод состоял в том, что «Сторож брата» — это полифоническое произведение, где слово даётся разным, в том числе зловредным идеям, поэтому надёрганные цитаты не отображают как сюжетную, так и авторскую победу над братским раздором.

Дело и правда не в цитатах. Дело в их генеалогии: отрывки чрезвычайно опосредованы, взяты из условного Фэйсбука и устарели настолько, что даже мобилизованные буряты едут на Украину, «кутаясь в шинели». Почему взгляд цепляется за эти шинели? Не потому, что их списали ещё при Ельцине. Просто это такой распространённый образ горемычного отечественного солдатика, запутавшегося в длинных колючих полах, недодающего и замерзающего, обречённого пасть в первой же глупой атаке. Клише, стереотип. Удобный штамп.

«Сторож брата» — это как раз полифония шаблонов, когда вместо причастности автор пропустил через себя большой объём публицистики, которая подарила ему иллюзию независимого критичного взгляда. Отсюда наивная география Донбасса, военные нелепицы, белорусские степи, не то, чтобы даже ошибки, а благородная незаинтересованность в том, как обстояло дело, уплощение трагедии и людей до фона, с которого можно гулко озвучить свою напыщенную историософию. Там опять что-то про империю, Россию и Европу, классы и национальную судьбу — причём из старых, уже нерелевантных книг и, что ещё хуже, из требников швейцарских славистов.

«Если бы писатель писал шаблонами, писал одними утверждениями — это был бы плакат», — заявляет Кантор и пишет ровно вот так, плакат против плаката, представляя их галерею как свод новейшей российской истории. Для Кантора Донбасс полигон, а ведь для многих писателей это горящий дом, внутри которого находятся люди. В Канторе поражает наглость заезжего гастролёра, который полагает, что достаточно почитать новости, чтобы дать русским и украинцам исчерпывающую версию их сожительства.

Это непонятно тем, кто давно покинул страну, но интеллигенция в России переживает свой Кембрий, она больше не требуется для обслуживания культуры. На место системного дефицита приходит рынок, из-за чего Кантор выглядит так архаично. Он манекен в шинели, нравоучитель из XIX столетия, страдающий от того, что ему не вручили стадо. Он и вымрет с этим своим возмущённым непониманием. Такое встречается на различных окаменелостях.

Ну а в полноценной культуре на «Первом» обсуждали бы роман Эдуарда Веркина «Сорока на виселице». Вот уж точно событие. Текст с большой ловушкой, обманчивый текст. В нём есть смола. Что передаёт улиточный телеграф? За что так с Барсиком? Одиссей не в троянском смысле — это как? Никаких шуток! Всё серьёзно. Благодаря «Сороке на виселице» сама идея литературы получила мощное и при этом незаметное оправдание.

Ровно год назад был создан канал «Мохолит».

Ни о чём таком даже не думал, но писатель Владимир Масленников (1994) вдруг предложил обзавестись телегой. И вот в ней уже катит куда-то тысяча душ.

Спасибо, друзья!

У Масленникова есть интересный канал «Талые воды»: там в обрывочках размышляют о политике и литературе. Вот про Фенимора Купера было прелестно: он ведь и правда начинает свою знаменитую пенталогию с того, что старый Чингачгук спился. Ретроспектива будущих романов ещё покажет его молодым, но «какими бы красочным ни были приключения — все они происходят до». Это не только про индейцев. Вообще про историю.

Масленников сам написал исторический роман «Прядь». Начинается он вполне предсказуемо: дружина варягов терпит кораблекрушение на берегах Каспия. Но вскоре боевик оборачивается политическим детективом: впечатляет с какой тщательностью Масленников воссоздал Багратидскую Армению Х в., которую разрывают удельные интриги и безжалостный Халифат. Показано даже как вёл себя тот или иной князь. Приключенческий текст вовремя приобретает философское измерение: автор изящно, без нотаций, рассуждает о природе христианства. Масленников из плеяды тех молодых консерваторов, которые смотрят на религию нюансированно, без структуралистских обобщений, с приближением к чуду. Вопреки столкновению язычества и Христа, это роман не о том, как главный герой сначала секирой размахивал, а потом к Богу пришёл, но попытка разобраться в парадоксах распространения христианства. Ну, в самом деле, как морских разбойников могла пронять идея, что Бог явился в мир «слабым ребёнком, уложенным в кормушку для скота»? Это и сейчас-то трудно понять, а в мире кровной мести так вообще, кажется, невозможно.

Хороший получился дебют. Кто любит исторические приключения точно не пожалеет.

Возвращаясь к каналу.

Прекрасно помню ситуацию второй половины нулевых, когда начал интересоваться политической литературой. Ни правое, ни левое, почти ничего ещё не было доступно — только напевы Дугиновичей из ЖЖ. «Восстание против современного мира» было переведено буквально на страничку тезисов, и многие считали, что это весь труд. Выбор существовал лишь в среде дедов-жидоедов: пожалуйте, можете читать про то, как евреи умучили Христа, а можете про то, что Он сам из этих. Сейчас всё не так: хочешь тебе магический марксизм, хочешь правый анархизм. Даже Франко Фреда и того издали. «Гигантская проделана работа», — как мог бы сказать Брежнев.

Я называю это дефицитной системой, концептом, который означает искусственно созданную нехватку знания. Не просто отсутствие каких-либо вещей, а невозможность социализовать их на масштабной выборке, дискурсивно-экономическое ограничение. Мы до сих пор живём при дефиците, хотя его границы ослабли. Крайне радостно наблюдать буйное цветение сотен разнообразных литературных сообществ, чьи старания пока ещё не попадают на верхние этажи культуры, но однажды поднимутся туда, даже если чья-то рука заблокирует лифты.

Это не теория малых дел. Это теория параллельной инфраструктуры. Не берут на чужие площадки? Создавайте свои. Не печатают? Протачивайте собственные каналы социализации. Ваш труд не ценят? А вы ради дофамина, что ли? Не платят деньги? Ну и хорошо, не пропьёте как Чингачгук. Да, всё это не идёт в сравнение с возможностями большого капитала, но его навоз слишком часто выращивает дохляков, которые без подкормки усыхают в ниточку. Посмотрите на их среду, при всех вливаниях там пусто и скучно. В таких условиях институты официальной социализации начинают незаметно подсасывать со стороны.

Но дело даже не в этом. Борьба за российскую культуру слишком часто понимается как необходимость оказаться на её вершине. Нет. Борьба за российскую культуру — это создание достаточного основания, площадь которого сделает невозможным её дефицит.

Пройдёт ещё двадцать+ лет и постаревшие мы будем нудно вещать молодым, что ещё недавно жили при культурном убытке, а молодые писатели будут вздыхать — дед опять забыл таблетки принять.

Ради такого будущего создан этот и многие другие каналы.

​​— Это я, добрая Ш-шубина, я здесь.
— И я здесь!
— А ты кто такой, откуда взялся?
— Из провинциального литобъединения.
— Как издался?
— Оседлал плохую метафору, взял да издался.
— Объединение что, графоманы?
— Может, и графоманы, да только те графоманы лишь рассказик и написали.
— Значит, рассказик — большой?
— Наверное, большой, да литература его не заметила.
— Литература, небось, местечковая?
— Ту литературу читатель читал, да всю не перечитал.
— Выходит, читатель глупенький?
— Читатель как читатель, из его вкусов критика вышла.
— Куда вышла?
— Вышла из той литературы, которую читатель не перечитал, да которая рассказик не заметила, и пошла по издательствам.
— Каким издательствам?
— Издательствам той критики, которая вкуса читателя не знает, в литературе, где кризис настаёт, когда в ней графоман издаётся верхом на плохой метафоре.
— Чего?!
— Чего-чего, на плохой метафоре с того литобъединения, которое читателю не осилить, рассказику не описать, хоть объединение не объединение, а так, графоманы посреди литературы, где метафора на читателя упала и насмерть убила, а из читателя критика вышла и пошла по тг-каналам гулять, а тут читатель ка-ак рявкнет!..
— Какой читатель?!
— Издательством убитый, как рявкнет: «Автофикшн!» — аж прямо в то литобъединение, которое ни осилить, ни описать, из которого графоман вышел, на которого метафора упала и читателя прибила, хоть читатель — не читатель, а писатель…
— Какой читатель, какой автофикшн, какая метафора?!
— Так повторить? Ну, значит, та самая метафора с того провинциального литобъединения…
— А-а-а-а-а!!! Да хватит!!! О-ой!!!
— Эй! Погоди! Далеко ещё до «Большой книги»!

Никогда не называл ни одного автора графоманом в плохом смысле этого слова. Это редкое и часто почётное звание. Но случай Саши Филипенко особенный. Самый бездарный автор большой российской литературы выпустил очередной роман.

​​Так выглядит отрывок из рассказа Дарьи Золотовой (1998), чья книга только что обогатила русскую литературу венозными коленками.

С одной стороны, Золотова верно почувствовала, что скучное письмо нужно взбадривать чем-нибудь эдаким. Отрывок получился в хорошем смысле придурковатым, не боящимся нарушить норму. Писать вообще нужно так, чтобы дурь каждого видна была. На месте и синтаксическая аномалия «очнулась к своей мучительной жизни». «Очнулась» требует предлога «в», «на», «от», но Золотова насильно присоединяет глагол «к» муке, будто пробуждение не есть возвращение естественности, а болезненное пришествие чего-то чужого. Но если аномалии того же Платонова выражали неспособность привычного языка соответствовать времени, аномалия Золотовой характеризует лишь ощущения героини. На таком уровне это всегда может показаться ошибкой или чем-то смешным.

Не всё просто и с венозными коленками.

Конечно, венозных коленок не бывает. Бывают венозные икры, бёдра, ноги, голени, но не коленки. Всё-таки это сустав. Может вылезти подколенная вена, но именно что «под коленом», за ним. Коленка — это область вокруг коленной чашечки, передняя часть. Так это понимают в быту и в любви. Но выразиться иначе Золотова не могла. Даже «варикозные коленки» были бы не тем, не говоря уже о «сморщенных» или «шершавых». Требовалась какая-то блажь, что-то нелепое. «Как дура» ведь.

Семантически коленка до того жалостливое, детское слово, что к нему прекрасно крепятся все «зря» и «напрасно». Но это ещё и пугающая вещь. Коленки с наплывом жирка могут напоминать лица кричащих младенцев и даже логотип телекомпании «ВИД». Золотова вот тоже изобрела свою криповую анатомию.

То есть ситуация угадана верно, но неверно просчитана.

Это кажется характерной чертой поколения я/мы. Стремясь к выпуклой лексике, молодые прозаики слишком часто упускают из виду нюанс. Их метафоры скорее громки, чем красивы. Сравнения скорее чувственны, чем точны. Лексика подбирается так, чтобы передать момент, без ухода на дистанцию и глубину. Хорошее словосочетание можно глодать как мосол, но «венозные коленки» долгого воздействия не выдерживают. Дело в опыте? Молодым нужно время? Наверное, важнее не торопиться. Нюанс учатся различать на медленных скоростях, без желания поскорее заиметь книгу. Грести листья, собирать грибы, сидеть на скамейке не менее важно, чем осваивать ремесло. Но это противоречит издательскому и сетевому ритму.

Такое вот поколенье.

Всё же не могу согласиться с Вадимом Левенталем. В 2013-2014 гг. я плотно читал «Facebook» Максима Кантора, так как был нацболом и поглощал много антилиберального стёба. Цитаты про «медсанконтроль» я не помню, но доверяю Виктории Львовне. Вероятно, критик взял фразу из беседы Кантора с «сатирическим» журналом «Колорадская правда» (такая была эпоха). Сам сайт почил в бозе, но копия этого материала осталась. По кэшу можно посмотреть, что журнал не играл в «Панораму», а был странной попыткой в экспертизу и аналитику.

Но доверяю Шохиной я вот почему: в ту пору высказывания Кантора не были вспыльчивы или спорадически, это была стройная историософская система. Хорошо помню, как он последовательно развивал её. Списывать это на раж нельзя. Это было продуманно. Это было рационально. Хотя моя претензия к Кантору даже не в этих высказываниях, а в том, что он отказался от своих слов без признания ответственности за них. Подтёр, накинул заячью петлю в интервью… Лично меня бы удовлетворило короткое: «Я ошибался». Показательно, что человек не считает нужным произнести такую малость при таком прошлом. Вместо этого он пытается вернуть себя в российскую культуру со всем своим багажом, где под благостными размышлениями аккуратно уложены прежние картины и прежние тексты.

Я против такой контрабанды.

В то же время я против всех этих ужасных извинений на камеру или молодчиков, которые колотят в дверь. Литература должна регулироваться внутрелитературными средствами. Этим мы сейчас и занимаемся. Мне кажется, Максим Кантор нарушил самую важную писательскую конвенцию — он оказался нечестен с собой. Не столько даже, что в прыжке сменил нью бэлэнсы на кирзу, а потому что не смог это признать. Он ведь не изменился, нет! Так, всего лишь «уточнил свои взгляды». Кантор и после всего произошедшего пишет:

Случилось это не по моей вине, но по причине доноса.

То есть человек вообще ничего не понял. Избирательная слепота к себе ведёт к избирательной слепоте к окружающим. Для писателя это смерти подобно.

Возможно, для отечественной культуры это был тот самый выстрел.

Фильм «Анатомия падения» (2023) раскрывает смысл автофикционной литературы: известная писательница обвиняется в убийстве мужа-неудачника, но чередование подходов и взглядов показывает, что истины в этом деле не существует. Всё относительно, правда изобретается, а слово «факт» начинается на ту же букву, что и «фашист».

Наверное, у фильма есть именно кинематографические достоинства, но интересен он иллюстрацией писательского метода.

Что такое автофикшн? Это биография в условиях постмодерна. Что такое постмодерн? Это когда социальное становится в полной мере релятивистским. Почему эта относительность возможна? Потому что капитал достигает такой степени развития, что подрывает превращённое в товар знание. Теперь оно служит обоснованием любых сочетаний и нахождений, будь то радужный флаг над мечетью Ибн Рушд-Гёте в Берлине или неонацисты, дуреющие от прикормки Зеленского.

Автофикшн — идеальный жанр позднего капитализма. Он одержим идентичностью, слагая её из крови и класса, но определяет её не как итог, что характерно для модерна, а только процесс. Всегда, до самого конца уточнять себя, отчеркивать ручкой контуры, не вылезать за границы и смотреть, чтобы не нарушали твои. Разве автофикшн обнаруживает идентичность? Он создаёт её в процессе письма: я — это не то, что было, а то, что я пишу. Истина здесь лишь вопрос перформативного соглашения. Договаривайся о своей.

В этом смысле достаточно прочесть всего одну автофикционную книгу, чтобы понять о чём будут все остальные.

Могут ли они быть другими? Разве что на экстремумах. Высказываться о несовпадении памяти и реальности, о произвольности факта, о шорах восприятия — это роскошь нормы, которая может позволить себе подвергнуть правду сомнению. Потенциальные угрозы для такого рассказчика всё равно снимет «Прозак». Но в крайностях автофикшн становится до того безжалостным, что сохранить верность методу практически нереально. Будучи антиисторическим жанром, даже жанром заката, при столкновении с историей он часто отказывается от фрагментирования памяти или от вымысла как защиты, живописуя пережитое вполне связно, забывая о том, что линейное повествование банализирует ужас и не подвергает опыт сомнению. Таково, например, звучание военного украинского автофикшна. Кому какое дело до пьюти-фьют, когда мировой нотариус заверил то, что ты жертва?

Но даже если суметь вытеснить историческое из автофикшна, получается ещё более тяжёлая ситуация: в таком случае придётся снять объективность, понять взгляд другого, пожертвовать своим интересом там, где твой интерес заключался в физическом выживании. Трудно представить, чтобы уцелевший житель Попасной или деревеньки в Латакии попытался бы проникнуться мотивами своих гонителей, допустить, что они тоже правы, а его собственные аргументы спекулятивны. При столкновении с чем-то значимым автофикшн не может воплотить свои сильные стороны. Его не для того замышляли. Это метод для постмодернистских гибридов, которые пытаются разобраться как с ними приключилось такое несчастье.

«Анатомия падения» показывает, насколько архаична европейская смелость и как зашкурены её культурные рубежи. Но чтобы это понимание не превратилось в ещё одну отечественную браваду, необходимо выйти на собственное описание, свой неочинённый метод. Старых средств уже недостаточно. Возможно, всё происходящее преломит в России новый литературный жанр так же, как преломляют хлеб. История и автобиографическое письмо состыкуются иначе, на правах гетерофикшна, а может, сразу инописания.

Расписание литературного критика.

Самый странный литературный критик Василий Ширяев написал кетаминовый текст об Анне Лужбиной (1991). Из него следует, что Лужбиной не существует, так как она коллективное порождение литпроцесса. В последнее время именно Лужбина притянула к себе недовольство критики. Почему Лужбина стяжала на себя громы и даже вот эту молнию?

Вопрос сложный.

Ширяев примеряет Лужбиной личину другой писательницы: «Вы теперь Ася Володина». Это интересно. Если Лужбина писательница выше среднего, Володина есть воплощённая серединка, вот тот замерший поплавок, когда на кладке правильно выставлен уровень. Именно по этой причине Володина так и не навлекла на себя гнева — середина не вызывает желания одолеть или даже высмеять. В случае Володиной критику не с кем сражаться, ведь он всегда пробавляется дистиллятом из хулиганства, вызова на поединок и сублимации, а тут — клей, может быть даже клейстер, что-то однородное и бесконфликтное. Через Володину не проведёшь атаку по фронту, но через Лужбину она оказалась возможна — что Ширяев, что «Лаборатория критического субъективизма» посредством писательницы били по «Creative Writing School». Вечные угрозы Центру Принятия Решений это, конечно, одна из основ русского существования, но почему через Лужбину-то? Наверное, по той же причине, что и через Украину.

Есть писатели симптоматичные и откровенно враждебные, вот просто бери и каталогизируй, а есть писатели позиционно невыраженные (Лужбина), но использующие приёмы, обозначенные «чужими»: травму там («Мотылёк») или антивоенный плач («Секрет про тот свет»). И вот по таким писателям бьют куда сильнее, чем по всем Серенко и Лебеденко. Потому как любая маскировка требует разоблачения: не наша, точнее даже так — не своя! Иногда притворяться опаснее чем заявить.

Вероятно, по этой причине Василий Ширяев увидел в Лужбиной ширму, за которой притаились хитрые писательские стратегии. Ещё более вероятно, что чутким апофеником Ширяевым двигало желание понять каково настоящее лицо Лужбиной, что она думает, чем увлекается, откуда она и зачем. Но для этого не нужно было писать аутоимунный скетч. Достаточно было спросить.

Небольшой отзыв на небольшой сборник Аллы Горбуновой.

Эмигрантская литературная премия «Дар» — это попытка сделать русский язык языком русофобского общения.

Пресловутая «отмена» русской культуры была не более чем временным обострением медиазависимых, забавной падучей, которая, к тому же, часто превращала мышей в слонов. Но злоумышления «швейцарских славистов» — это уже серьёзное колдунство:

Русский язык принадлежит не диктаторам, а культуре человечества. Актуальный дискурс о «постимперскости» и «деколонизации» литературы необходимо перевести в практическую деятельность <…> Сейчас время создания нового типа русскоязычной культуры, свободной от «проклятия территории» и от русского «патриотизма» и осознающей себя частью мировой культуры.

То есть русский язык для постсоветского пространства должен стать тем же, чем сегодня является французский для бывших африканских колоний — франкофобным средством коммуникации, предоставляющим при этом доступ к богатейшей языковой инфраструктуре. Население одного только Сахеля превышает население Франции: вычёркивая французский из официальных языков, регион на нём же выдвигает привычные постколониальные требования. Такую же ответственность пытаются навязать России по отношению к постсоветским этнократиям и Восточной Европе.

Сработает ли?

Да, может сработать.

Франция была первой страной, которая сокрушительно проиграла модерн. Третьей такой страной оказалась Россия. И хотя число враждебных носителей пока не превышает число верных, язык Пушкина вполне может повторить судьбу языка Мольера.

Местами это уже так.

Русский был вторым по распространённости языком в мерзостном Исламском Государстве. Приезжие джихадисты не знали арабского, поэтому боевики с евразийских просторов вели свои такфиристские речи на русском. Продолжающийся прямо сейчас геноцид алавито-христианского населения в Сирии частично ведётся на русском: протурецкие террористы из тюркоязычных стран записывают кровавые тик-токи со знакомым нам по нашим же улицам говором. Различный этнический сброд на Украине вроде «Кавказского легиона» или «Карпатской сечи» также координируется на русском. Недавний майдан в Грузии обильно изъяснялся на нём же.

«Дар» — это интеллектуальная итерация того же самого процесса, попытка с помощью холопов и халапеньо открепить русский язык от России. «Путин взял русский язык в заложники», — заявляет писатель Михаил Шишкин, который так и не понял, как нужно играть роль Тургенева. Тем не менее, направление выбрано верное: отмена всегда создаёт дефицит, а дефицит сразу же удовлетворяется конкурентом, но присвоение, о… присвоение — это рабочая стратегия. После двухгодичных самоуничижений Смердяковы всё-таки решились на очевидный рациональный поступок. Теперь им осталось в упрощённом виде донести эту идею до Соевиковых.

Получится?

Да, возможно.

Не они, так другие. Не сейчас, так через квартал.

Это и по Украине видно: огранённый до состояния стакана Захар Прилепин не понимает, что публичный переход писателя Василя Сторчака на русский не означает скорое чтение «Маяковского на восстановлении памятников Ленину». Создаётся ситуация, когда использование русского языка ≠ лояльности России, хотя в норме это должно быть так, ибо лишь Россия способна обеспечить его свободное хождение. По счастью, на этом пути стоят оголтелые этнократы, не способные поступиться племенными фетишами.

А что можем противопоставить мы?

Да просто продолжать жить и творить в свободной конкурентной среде, которая легко выдержит накат даже таких умных людей как Мария Галина или Андрей Зорин.

К слову, организаторы премии и вправду называют себя «швейцарскими славистами». Прямо что-то из раннего Пелевина, из «Generation “П”» или «Македонской критики», этакая группа ментальных коррупционеров, уже расставившая напёрстки. Практически готовый мем.

Без чуйки на такие семантические оттенки им нас точно не одолеть.

«Лес» Светланы Тюльбашевой (1990) — это любопытный литературный эпифеномен.

Книга определённо слабая, еле-еле набирающая 4/10 и вроде бы подтверждающая, что современный читатель предпочитает питаться непритязательным жанровым хрючевом. «Лес» и правда поглощается легко, вообще без отрыва, как только что приготовленная шаурма. Но одной лишь усвояемостью успех романа не объяснить.

Проведём сравнение двух Галин.

Литературный блогер Галина Лукас:

Редчайшая книга. Атмосферная и увлекательная и при этом тонкая, пронзительная, задевающая за живое. По жанру — это триллер и социальная драма. Довольно редкое сочетание. Да что уж там, я вообще таких книг никогда не встречала.

Поразительно смешной отрывок. В нём не подозревают о существовании социального триллера, будто это совсем уж экспериментальная литература. Причём и вне поджанра триллер часто разворачивается на фоне какой-то общественной несправедливости. Что означает три вещи: либо у Галины Лукас весьма ограниченный круг чтения, либо она лукавит, либо просто не задумывается о чём пишет. Самый страшный вариант — третий. Он же наиболее вероятный.

Литературный критик Галина Юзефович:

Проще всего, пожалуй, обстоят дела с антуражем: Карелия в романе — это именно Карелия, а не безликая «северная русская хтонь», не имеющая ни точного места на карте, ни сколько-нибудь выразительных примет. И в этом отношении «Лес» встраивается в очень важную тенденцию последних лет — регионализацию…

Проблема как раз в том, что карельского антуража в романе нет. «Не видно было ничего, за пределами пятачка, освещаемого луной, начиналась непроницаемая тьма», — очевидно, что не так с июльской ночью на севере Карельского полуострова. Но даже обуздай Тюльбашева вопиющие алогические безумства, это бы не сделало текст «региональным» — её лес именно что невыразительный, неприродный, без какой-либо пейзажной лирики, похожий как на омский околочек, так и на ростовские кущери. В распоряжении Юзефович тоже три варианта: либо она не читала роман, либо врёт, либо не задумывается о чём пишет. Вероятнее, всего понемногу.

Отзывы двух Галин на горячую проработали всю читательскую аудиторию. Лукас подсказала книгу совсем уж невзыскательной публике, а Юзефович покрыла запрос более прошаренных потребителей. По итогу «Лес» получили те, кто поехал в плацкарте к тётке в Батайск, и те, кто пошёл на спектакль Гришковца (да, ещё выступает). Если учесть, что обычный человек выбирает книгу по принципу «просто что-нибудь почитать», то есть по первоссылочным обзорам и спискам, можно ли считать рядового читателя соучастником большого литературного преступления?

Наверное, нет.

Скорее, читатель заложник существующей системы социализации текстов. Они должны проходить через критические инстанции, а проходят через двух Галин. Совет упроститься и писать для большого круга не работает — во-первых, критика само по себе сниженное занятие, при упрощении она теряет свою суть и её сразу же обходит блогинг; во-вторых, нет подходящей площадки, где упрощённая подача встретилась бы с широкой аудиторией: Россия не в ситуации Франции, чтобы центральные телеканалы имели ежедневную литературную передачу.

По счастью, свою собственную площадку можно построить в Интернете. Об этом уже много раз говорилось. Но кроме инфраструктуры можно выстраивать и авторитет. В конце концов, литературная критика — это не аргументное, а авторитетное занятие, т.к. она оперирует в области художественного вкуса, где не найти объективных критериев, а только распальцовку и распушённый хвост. Ну а специфика авторитета в том, что ему необязательно иметь широкую поддержку. Он воздействует на узкую группу, в данном случае профессиональное сообщество. Когда ты просто не понимаешь, что говоришь (Лукас), или утверждаешь заведомую неправду (Юзефович) — это подрывает твой авторитет, как бы ни накачивали его алгоритмы.

В общем, не стоит винить читателя. Нужно сказать спасибо, что он вообще ещё есть. Беда даже не в плохих романах. Она в институтах, произвольно коронующих слабые тексты.

До Веркина последнюю художественную книгу покупал в ноябре 2022. Это был «Протагонист» Аси Володиной.

Критик Вадим Чекунов пригласил тогда на «Альтерлит», посулив, что портал будет компенсировать затраты на приобретение текстов. Но чем дальше я читал «Протагониста», тем больше понимал, что за такое мне никто ничего не компенсирует — за такое насмехаются и бьют лыжной палкой. Почему-то казалось, что на весть о покупке романа Володиной альтер-критики Чекунов и Рыжков отреагируют как в известном меме.

С тех пор «Протагонист» так и лежит у меня дома. Это книга недостаточно плохая, чтобы с ней как-то расправиться. Очевидно лишняя, чтобы без подозрений её кому-нибудь подарить. Ею не подпереть холодильник и не пустить на растопку — о, «Протагонист» вовсе не безвольная макулатура, а тот умеренный непримечательный текст, который не стоит распространять по той же причине, по которой не нужно плодить посредственность. Ужасной книге всегда найдётся применение. Отыскать назначение для средней почти невозможно.

Вторая художественная книга, которую купил за последние годы.

Об «одной из лучших, кто сегодня работает с короткой формой» (нет). О «Чужеродных» Марго Гритт.

Довелось поработать с рукописью давно молчавшего Александра Шантаева. Очень редкий писатель. «Станция» не столько даже приходская проза, сколько антропологическое исследование, десять авторских о том, как мается и живёт душа в стороне от больших дорог. Ни слезливости, ни чернухи. Уровень — высочайший. Всё можно понять по одной лишь «избыточной тишине за ресницами». Кому мало:

Родилась сама, родила сыновей, дочерей, мужа схоронила. Дети-внуки по свету разлетелись, забыли, одна осталась. Вылущилась, высохла, лицо, словно паучки заткали...

Суть здесь не в паучках (прекрасно), а в «родилась сама». Понятно ведь, почему в «родилась сама»? Шантаев обозначил жанр как «парароман», то есть что-то возле, вокруг. В тексте всё происходит вблизи, происходит неподалёку, и страшно, и горько, и хорошо от того, что можно действовать на столь незначительных расстояниях. Как по языку, так и смыслу.

Автор дописал «Станцию» и теперь ищет издателя. С замечательной Ириной Маркиной у нас всё получилось. Было бы здорово, если бы внимание оказалось проявлено и к рукописи Шантаева. Никаких подвязок в печатном мире у меня нет, поэтому обращаюсь открыто. Ручаюсь — это будет славная книга. Одно из лучших, что я читал за последнее время.

Связаться с автором можно через ТГ @kneht429 или почту domnavetke@yandex.ru

Спасибо, друзья!

Самые радикальные словесные эксперименты проводит российская военная радиостанция «УВБ-76», известная как «Жужжалка». Она передаёт в эфир короткий свербящий сигнал, иногда прерываемый безумными двусоставными посланиями типа: «пупсоскот», «таймобобр», «спидократ», «коломер», «крымококс»... Когда наступит конец, именно такие слова поднимут в небо ракеты.

Передаёт станция и более привычные вещи вроде «дрочена», «латыш», «сучение», «геенна», «фигит», чем, вероятно, осуществляет контроль приёма. Это не мешает строить вокруг «Жужжалки» те домыслы, которые приятно будоражат кровь. Но речь не об этом. Достаточно послушать один эфир «УВБ-76», чтобы понять — вот он, идеальный русский хоррор. Прямо самая суть. Нет ничего страшнее, чем закодированная русская речь, пробивающаяся сквозь ледяные помехи. Как будто где-то осталась несломленная советская база, всё ещё готовая уничтожить империализм. Ждут сигнала красные големы со вложенными в них записочками. Современный русский ужастик действует совсем не в той местности — следом за Восточной Европой он залез в леса и болота, откуда подвывает какая-нибудь этническая мразота. Чудовищно однотипно и столь же скучно. Сердце русского хоррора — это брошенные военные городки, опустевшие ракетные шахты, странные изобретения, одинокие дежурства, одичавшие оружейные заводы и офицер с выдумкой. Вы понимаете, чем страшен офицер с выдумкой? По вечерам он склоняется над микрофоном и шепчет позывные неведомых нам уицраоров.

Есть такой сетевой рассказ «Фаза ходячего трупа». Чрезмерный, неумело подростковый, он с лёгкостью рвёт весь премиальный русский хоррор, потому что зрит в реальное — на наших помойках действительно можно найти металлический ящик с грубыми кустарными швами. У нас вообще небрежная промышленная культура.

В русском хорроре есть внутренняя злость. Обида за неосуществлённое желание, за не случившийся большой бой с настоящим чужим врагом. За то, что подготовленное для боя досталось рже, а то, что уцелело, истратилось на соседа. Это не то. Совсем не то. Древние механизмы и бдящие за ними подвижники ждут иных команд.

Проснувшаяся «Жужжалка» складывает имена мужчин и женщин в жуткий тетраграмматон ХРУЩОПЛОБ-а:

Розанов написал одно из лучших на русском:

Много есть прекрасного в России: 17 октября, конституция, как спит Иван Павлович. Но лучше всего в чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невского). Рыжики, грузди, какие-то вроде яблочков, брусника — разложены на тарелках (для пробы). И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери. И над дверью большой образ Спаса, с горящею лампадою. Полное православие.

Что здесь?

Часто трактуется — достаток, причём не буржуазный ещё, а домашний, без какого-либо отчуждения. Что было такое вот изобилие перед вековой почти трясучкой над хлебом. Единство веры и быта.

А видится страшное на самом деле. Чуть ли не обречённое.

В отрывке Розанов пытается дотянуться до благодати через обыденное, что означает только одно — то, что было для этого предназначено, утратило свою силу. Духовное поизносилось, осталось только душевное. Первый день Великого поста Розанов видит через прозрачный розовый рыжик, хотя должен был видеть через Христа. Здесь, конечно, можно вспомнить мещанскую метафизику Василия Васильевича, но она ведь и была обусловлена интуитивной догадкой века, что прежних смыслов уже недостаточно. «Спит Иван Павлович» — друг Розанова, преподаватель Духовной академии Александро-Невской Лавры.

Розанов пытается удержать вечное посредством консервативного, чем показывает их непреодолимый разрыв. Люди традиции ничего не знают о традиции. Консерваторы знают о ней всё. После 1917 старой русской литературе пришлось долго тебеневать: на ум приходят впечатляющие воспоминания Сергея Дурылина «В своём углу». Консерватизм — это медленное расставание с домашними и любимыми, плотно, до обожжённых рук, стравливаемое время. Такой отсроченный проигрыш: вместо лавки Зайцева на углу Садовой и Невского теперь располагается «Vape Zone» с совсем другою лампадкой.

Современная русская проза уже не душевна, а только сентиментальна. Особенно это касается поколения я/мы, которое вспоминает своё детство так, будто мир тогда существовал только для них одних. Всё замкнуто, заколочено. Уже не встретить розановского перехода быта в бытие, когда мелочи становятся проводником вовне, за пределы ночных заборов.

В Чистый понедельник хочется повзрослеть в хорошем смысле этого слова. Признать хрупкость этого мира и научиться расставаться с ней так, чтобы после осталось хотя бы немного хорошей прозы.

Моё третье большое эссе посвящено ближайшему будущему русской литературы. Я вижу его радостным, наконец-то нашедшим свой собственный интерес. Это политический текст. Исторического в нём больше, чем литературного. Эссе может показаться вышедшим из берегов, но все его волны омывают долгожданный русский роман. О том, каким может быть новый культурный императив, куда подевалась интеллигенция, почему Россия ведёт тяжелейшую войну за независимость, зачем бороться с идеологией и по каким причинам запретный плод отныне плохой товар — всё в этом долгом тексте.

Великий Клиффорд Гирц ещё в 1970-х выразил суть нашего времени:

Большинство людей — по крайней мере в современном мире — живут в состоянии организованного отчаяния.

«Интерпретация культур» — книга, которая ставит базу. Слишком часто молодые писатели нацеливаются на диалогичность без необходимой подготовки, и тогда обмен превращается в ор, в бесцельное наслоение рассказчиков, позиций и мелочей. Какой в этом смысл? Даже воробьи галдят понятнее. Культура — это сложная сеть незаметных организующих значений. Петушиные бои на Бали стали для антрополога Гирца тем же примером организации общества, каким для молодого российского писателя могло стать посещение рынка. Пресловутая «картонка» встречалась мне примерно в пяти больших текстах, но везде она служила лишь символом унижения рассказчика, который был вынужден громоздиться на неё в одних трусиках. Ещё один изолированный знак, который ни к чему не ведёт — никакой передачи, наследуется только простейший опыт. Нужно учиться вплетать его в сети, эти сети закидывать в море, вытаскивать из него смысл, вскрывать его организующую природу. Полный перевес личного, автономного, чувственного над самой ничтожной концептуализацией. Та же картонка — это ведь новое издание каши из топора, способность сделать что-то из ничего, смекалистое решение в трудный год, оказавшееся настолько удобным, что его воспроизводят тогда, когда это уже не требуется. «Организованное отчаяние» на отечественный лад.

Дорогие писатели, читайте замечательные книги с ужасными обложками! Они подстилают под сказанное вами картонку.

Что может дать писателям такое направление как микроистория? Как минимум — прекрасно написанные исследования, похожие на художественные книги. Как максимум — занятную методологию, по которой можно стачать уже собственные романы.

Скачать книги можно здесь.

Литинститут провёл конкурс исторического рассказа «Клио — тоже муза». Ответить на это можно только тем, что лауреаты — тоже писатели.

Литературный критик Уэйн Бут о самой сути:

Делиться друг с другом метафорами, — один из тех опытов, ради которых мы живем.

​​Рубрика «Писатели бранятся».

В 2018 году Эдуард Лимонов выдал о Навальном настоящий эстетический приговор.

Начинается он так:

Мне неприятны его косой рот, его отутюженная и обессоченная жена.

Лимонов использует безупречные простые слова, сразу же взрывая их столь неожиданным словосочетанием, что оно пробрасывает все конвенции через плечо. Ну… да. Действительно — обессоченная, то есть лишённая жизни, холодная, ненастоящая. Бесстыдно точно, так мог бы сказать очень умный ребёнок. А вот вместо «отутюженной» лучше бы подошло «стянутая», что подчеркнуло бы не только внешнюю подчинённость Навальной, но и её выжатость. Она кем-то схвачена, эта женщина.

Лимонов никогда не стеснялся говорить про внешность, в том числе про внешность умерших, но в случае с Навальным это было верно вдвойне. Не в последнюю очередь его успех заключался в том, что Навальный не выглядел как жертва близкородственного скрещивания, чем сильно выделялся из политикума тех лет. Отсюда как попытки осадить Навального его же фигурой, так и его собственные «отличные фотографии», которые столь неприятны Лимонову. Писатель понял, что внешность Навального чужеродна, сделана по трафарету молодого Обамы, из-за чего ругает «американистый его тяжёлый скелет». Хотя и сам на правах классика позволяет себе американизм: «Стартовал нехорошую породу».

Дальше Лимонов пробивает двоечку: раз Навальный выглядит как чужак, то это буржуй, а буржуи обижают русских. Лево-националистическая риторика уже давно не работала, и Лимонов промахивается, обнажая стариковскую зависть к выскочке, который обскакал писателя на протестном поле. Здесь Лимонова можно было бы уничтожить, очень серьёзный промах. Но заканчивает Лимонов убийственно:

Чужой человек короче, не наш, и затылка нет.

Снова шик, понимание момента. Дескать, меня попросили дать комментарий, я за пару минут набросал, даже не вчитывался, так как всё с Навальным понятно, у него «затылка нет». Это и про внешность, и про ум, и про национальный характер. Очень сильное оскорбление, после такого только бить в морду.

Писатели, бранитесь правильно!

Роман Настасьи Реньжиной «Сгинь!» можно засмеять до смерти, но ситуация настолько печальная, что говорить придётся совсем о другом.

Наконец-то сложил, почему мне не нравится Захар Прилепин, почему он куда неприятнее и опаснее всех Гораликов вместе взятых.

Когда-то казалось, что дело в позе, знакомствах или политических взглядах, но мало ли кто с кем и как? Гораздо важнее, что Прилепин не различает нюанс, то единственное, что отличает культуру от свода приказов, и своим неразличением он прямо сейчас гасит нарождающуюся российскую сложность сильнее, чем любой поуехавший комиссар.

Для понимания пришлось ещё раз взглянуть на роман «Обитель». Это текст о том, что роли жертв и палачей неоднозначны, что павший от пули на Соловках мог быть кровожадным зверем, а застреливший его — почти святым. Казалось бы, на этом уже можно закончить, так как замечание «всё было не так однозначно» по отношению к массовым убийствам есть идеальный донос на самого себя, но всё дело в том, как именно Прилепин проводит своё оправдание. Он сближает жертву и палачей посредством страдания, которое преображает и правых, и виноватых в общей очистительной муке. Народ в лице Артёма Горяинова не просто платит за свои грехи, а возвышается, духовно перерастает самого себя.

Что неожиданно напоминает Дмитрия Быкова, который исповедует ту же самую идею, но не к репрессалиям 1920-1930-х, а к ВОВ, которая, по мнению иноагента, так же очистила советский народ от собственных прегрешений. О, не Мережковский, вовсе не Мережковский быковский литературный двойник!

Что не так с прилепинской идеей о необходимости страданий?

Писатель считает её христианской, хотя она таковой не является. Страдание во Христе неизбежно, но не желанно: страдание порождено несовпадением между истиной и реальностью, это не какое-то необходимое условие духовного возвышения. Даже попущенное Богом, страдание не становится благом, а только свидетельством несовершенства земной жизни. Страдание в христианстве нельзя воспринимать как ницшеанскую лесенку, по которой взбирается сверхчеловек — каждая преодолённая ступенька делает тебя не более сильным, а всё более отличающимся от мира, разрыв с которым и приносит муку.

Это и есть нюанс. То, что меняет всё.

Под видом близких к Достоевскому и Христу идей Захар Прилепин принёс в русскую литературу оправдание политики посредством страданий. С чем-то подобным столкнулись послевоенные еврейские интеллектуалы, которым пришлось дать серьёзный бой настырным попыткам подверстать истребление своего народа к какому-либо смыслу. Как показал Джорджо Агамбен, потребовалось много сил, чтобы отвести от Холокоста все божественные значения. Даже неглупые люди не понимали, чем это может грозить. Историософия Захара Прилепина вызвана катастрофой сходных масштабов, но она не отводит, а наоборот приближает к беде, это опять шаги во тьму внешнюю, где, при приведении к единству, вновь будут ломать кости и скрипеть зубами.

По счастью, Прилепин — это тот не поощряемый у нас тип заводилы, который хочет сам, в обход начальства, решать кого миловать, а кого всё-таки покарать. Из-за чего писателю никогда не дадут по-настоящему развернуться. Потому недавний список Прилепина — это никакой не донос, а бессильное раздражение, что кто-то может иначе думать и жить под теми зонтичными понятиями, которые, как казалось, находятся у тебя в руках. Вот вроде собрал в столбик фамилии, а твоя подпись под ними никого не убьёт.

Конечно, это обидно. Можно понять.

Критика Прилепина — это не вопрос взглядов и даже текстов, а что-то более базовое, это как останавливать человека, который ориентирует громадную толпу посредством на градус сбитого компаса. На долгой дистанции он заведёт вообще не туда, очень далеко от нюанса, сложности и ума, от всего того, что делает культуру культурой, а нас — людьми.

А затем оправдает ошибку перенесёнными в пути страданиями.

О свежем романе Андрея Столярова «Милость Господня». Прекрасное фантастическое допущение так и не становится нужным словом.