Я совсем ослабела. Так будьте сильнее, трáвы.
Я сплету два венка – два венца нашей странной веры.
(Тяжелее всего – слепоту отломить по размеру,
вдлинь осока наточена, хвоя колюча – справлюсь.)
И не дрогнет ладонь, зажимая косу из стéблей.

Ничего, что так длинен выдох, а вдох так нервен –
Переменится. Облако встанет над кромкой леса
И замрёт – так безветренно будет, так будет тесно
В этом замершем миге, который не будет прерван.
Зеленеть будут нимбы из трав, изумрудом фресок.

За станцией полупустой, под железным забором в мелкую сетку –
Лёг овраг, и лежит, и не тронут его, и не вызнают.
Что-то падает, вверх, снова падает, вверх, не касаясь ни почвы, ни веток –
Это мухи. И время смотреть на них ласково (искренне).

У оврага сухая щека. До поры. Вот колейка ручья, его устьице,
Это значит, что он уже здесь, и какую бы форму
Ни имел он сейчас – он прольётся. Не тронем, не спустимся.
Он достанет до нас, зацепившись за гребень платформы.

Дом, где всё время ночами кто-то встаёт за водой,
И шуршит в коридоре неслышно, едва бередя покой,
Как зашитую рану дня. И чуть-чуть отдаёт тоской
Самый поздний из всех поворотов замка: чуть стыдливый, почти немой.

Дом, где бродят ночные тени - наполнен теплом живых.
Потому что только живое - тепло, и только оно звучит,
Задевая в потьмах коробки, собачьи лапы, ступни босых,
Принимая при этом пугающем действии странно-напуганный вид.

Дом, где свет, утекая под дверь, раздражает уснувший зрачок,
Потому по ночам в этом доме идут наугад, никогда ничего
Не задевши, идут посмотреть на закрытую дверь и на спящий порог,
И не ради себя, но как будто нечаянно после глядят в глазок.

.

Когда я привыкну к шагам в темноте, и какой-нибудь дикий дом,
Станет мной приручён, я понять не успею, когда, за которым числом
Стала чутко я спать, различая в проёме дверном
Самый тихий шажок, самый бережный жест, треск перчаток и шорох пальто,

Раскрывая глаза, покидая постель, выползая сквозь дверцу ужом
В коридор со словами: "Потише, едва уложила, потише, дружок."

Сядь ко мне, девочка.
Видишь - я маленький.
Ноги постоптанней,
Руки в мозолинках,
Глазки дичалее —
Взрослый поболе я,
Но не отважнее.
Сядь ко мне, девочка,
Видишь, как страшно мне.
Ива раскидиста,
Лавочка узкая.
Сядь ко мне, девочка,
Как здесь томительно
Ждать тебя, девочка.
Тусклое-тусклое
Белое солнце,
Как будто предзимное,
Спутало лучики
Между осинами.
К иве раскидистой
Путь ему труден.
Сядь ко мне, девочка,
Оба мы — люди.
Только невзрослые.
Ты — как платочек,
Белый, которым стирают средь ночи
Слёзки со щек,
Ты — как темячко мягкое,
Милая девочка,
Ворот на фартучке
Мама крахмалила,
Папа отглаживал —
Я о таком не наслышан,
Не спрашивал,
Видеть не видел.
Из ивовой темени
Не различить голосов и ауканья.
Долгое тремоло, вечное тремоло —
Шаг твоих белых, неношенных туфель.
Сядь ко мне, девочка,
Видишь — я маленький.
Я тебя стисну, убого, оскаленно.
(Только по-дружески)
Ива раскидиста,
Вечную иву носи в своем маленьком
Сердце, которое сложено в маленький
Белый мешочек на полочке маленькой.
В доме ивóвом лёд чище, да талее.

Я спускаюсь в сырую тьму
И забираю тебя оттуда.
Уводя, прижав твою голову,
Твою светлую острую голову,
Которую я представляла
Исключельно у архангелов,
К своему плечу.
И ты покорно идешь
Бросая из рук, на ходу,
Не нужные больше вещи:
Стекло, записки и фантики,
И кто-то там где-то, выше,
Вопросительно разевает рот,
(Круглые мягкие губы
Вывернуты вопросом,
На который никто не ответит,
Ни намёком, ни объяснением)
Я бросаю свой взгляд на тряпки
Что развешаны вдоль по трубам,
И под взглядом моим синицевым,
Они обретают форму:
Форму маек, трусов и брючинок -
(Вот такие бесполые вещи)
И я отвожу глаза.
Я веду тебя: так в кармане
Уносят ключи от дома,
Что всю ночь искали в траве,
Так уносят случайно целый
Деревянный предмет с пожарища
(Он блестит тонким слоем лака)
Я веду тебя, стиснув голову
Чтоб на темя не падали капли,
И тебе это кажется - грубо
И невидно за холку тянут.
Я веду тебя годы,
Вроде двадцать шагов,
Или десять ступеней.
Как долго,
И какая ничтожная малость.

Ничего. Просто всё еще спит. Это мы говорим,
И наш голос – звенящий, звонящий, зовущий и зычный –
Дребезжит в высоту, а под нами глубоким, благим,
Зимним сном спит трава в семянах, Завернувшись в скрипичный
 
Ключ. Впервые я раньше нее набрала в себя цвет,
Позаимствовав все, что осталось в земле перед наледью,
И земля отдала. Чтобы я возвратила тебе,
То, что крупной катилось слезой и стекало во впадины.
 
И теперь посмотри, в ней нет сил, она тощая спит.
Даже птицы негромко поют перед этой усталостью.
Ничего, мы колени прижмем, мы опустимся вниз.
И прильнувши губами к земле – напои‌м ее гласными.

Впервые литбилет Литра был передан из женских рук в женские руки, а не как-нибудь иначе:

И написать бы мне, да вот не пишется,
Когда настолько ты, до грани, выслушан,
До боли выражен,
смертельно высказан,
Когда ты понят весь, и весь оплаканный,
И все вокруг блестит прямыми знаками,

Когда полслова, звук (не скрещенные стрóками) -
Слагают в мысль твою. И шаткими намеками,
Так бесконечно, томно и циклически
Не нужно говорить, скрывая их в тонической
Сруктуре строф, как шрам больной за марлями.
Я напишу. Дай попривыкнуть только малость мне.

Там на стенах кресты, но о Боге молчат,
Как бы в страхе спугнуть Его ласковый жест.
Там от стекол под веки не падает блеск —
Это дом, что стоит как большой волнорез
Над холодной водой. И река, как надрез,
Разделяющий город на "там" и на "здесь",
Бьется в окна (они — не дрожат).
 
И куда ни пойду, всякий пройденный шаг
По колено в воде и по горло во льду —
Будет быстрой ли, долгой дорогой к скиту,
Где нет света почти, и как рыбы в пруду
Спят лиловые тени. Я в них заплету
Свои белые ленты, свою правоту.
Я иду — холм, ручей, мост, овраг.