Когда я только начинала свой бакалавр, одним из популярных направлений среди международников было миротворчество и медиация. Я туда, конечно, не пошла, потому что решила, что сравнительная политология поприкольнее, но вплоть до магистратуры брала предметы по этому направлению. Особенно интересной для меня была тема женщин в миротворчестве. Не из-за стереотипа, что “женщины вот такие прекрасные, спасательницы”, а потому что действительно было интересно, почему там, где в принятии решений участвуют женщины, меньше войн, а соглашения о мире после конфликта длятся дольше.

Исследование Krause, Krause и Bränfors (2018) показывает, что это не про репрезентацию ради галочки, а про устойчивость мира. И не просто устойчивость — а долгосрочную, с конкретными измеримыми эффектами.

Авторы проанализировали 82 мирных соглашения, заключённых с участием женщин в 1989–2011 годах, и задались одним очень прагматичным вопросом: повышает ли участие женщин шанс, что конфликт не вспыхнет снова?

Ответ — да, и причём с эффектом, который трудно проигнорировать. Если женщины участвуют в переговорах — вероятность устойчивого мира возрастает примерно на 20%. Если они подписывают соглашение или участвуют в его реализации — вероятность того, что мир продержится 15 лет, вырастает уже на 35%. Причём это не просто корреляция естественно. В модели учтены ключевые переменные: уровень насилия, число погибших, политический режим, география, вовлечённость международных акторов, длительность конфликта. Эффект остаётся значимым даже под контролем этих факторов.

Так почему же это происходит? Женщины, вовлечённые в мирный процесс, часто представляют не только себя, но и более широкие коалиции — от учителей до матерей погибших, от активистских групп до медицинских работников. Вместе с собой они приносят в повестку переговоров темы, которые обычно не считают "миротворческими": образование, здравоохранение, репарации, поддержка пострадавших. Но именно эти темы, как показывают и другие исследования, уменьшают вероятность рецидива конфликта, потому что адресуют его коренные причины. То есть женщины чаще фокусируются на устранении самих условий, из которых рождается насилие.

Не любое участие женщин в мирных переговорах действительно что-то меняет. Если они просто «для галочки» сидят за столом, но не участвуют в принятии решений, это почти не влияет на результат. Другое дело — когда женщины связаны с гражданским обществом: с учителями, врачами, активистками. Когда они участвуют в так называемой Track II Diplomacy — это неофициальные переговоры, где представители общества, а не только политики, обсуждают пути к миру. В таких случаях женщины приносят с собой важные темы: справедливость, восстановление, заботу о людях. И именно это помогает построить более устойчивый мир, потому что меняется сам подход к тому, каким он должен быть

Авторы исследования говорят, что мирное соглашение — это не только про прекращение стрельбы. Это про то, какое будущее будет выстраиваться после. Кто будет услышан, чьи травмы будут признаны, и кто получит доступ к восстановлению. Если в этом будущем нет тех, кто тащил на себе войну, кто заботился, лечил, восстанавливал — устойчивости не будет. Потому что мир — это не только про элитные компромиссы. Это про доверие, легитимность и включённость.
И именно поэтому участие женщин — не опция, а условие.

Авторитарные режимы во многом опираются на репрессивный аппарат, но все же не могут полностью игнорировать общественные настроения. Им нужна легитимность — политический ресурс, который позволяет править без необходимости постоянного применения грубой силы, обеспечивая молчаливое согласие или хотя бы пассивное подчинение значительной части общества. Без этого ресурса власть держится исключительно на штыках, что дорого, нестабильно и рискованно в долгосрочной перспективе.

Каковы источники легитимности Токаева? Я бы выделил 4 “ножки”, на которые опирается нынешний режим:

1. Социальный контракт: лояльность в обмен на госрасходы. Старый и проверенный метод, когда государство через повышение зарплат, пенсий и социальных льгот представляет себя основным источником благосостояния для значительной части граждан. В период Токаева сюда добавились списание кредитов, раздача пенсионных денег и недавние выплаты детям из Нацфонда. Сейчас эта "ножка" находится под серьезным давлением. Наши опросы фиксируют рост недовольства социально-экономической ситуацией и решениями правительства. В частности, попытки пополнить бюджет за счет повышения НДС и штрафов воспринимаются крайне негативно, напрямую подрывая основу этого негласного договора. На фоне общей экономической ситуации эта "ножка" становится все более шаткой, хотя выплаты из Нацфонда еще могут некоторое время поддерживать ее хрупкую устойчивость.

2. Анти-"Старый Казахстан". Легитимность режима в значительной степени строилась на противопоставлении себя назарбаевскому периоду и обещаниях восстановить справедливость (возврат активов, преследование фигур из окружения Назарбаева). Этот нарратив долгое время был эффективен, но сейчас его убедительность сходит на нет. Несмотря на громкие дела и манипуляции страхом перед реваншем старой гвардии в обществе уже нет доверия к риторике о “де-назарбаевизации”. Наоборот, с каждым новым политически мотивированным делом и несправедливыми решениями, укрепляется убеждение, что режим тот же, как и методы его управления.

3. Реформаторская риторика и “Жаңа Қазақстан”. Обещания политических изменений, демократизация, прозрачность госуправления — эти нарративы в свое время ответили на мейнстримный общественный запрос на кардинальные перемены. Но сейчас эта “ножка” тоже фактически сломана. Разрыв между декларациями и реальностью стал настолько очевидным, что сама идея реформ для многих дискредитирована. Хорошая иллюстрация — отношение к инициативам власти: данные наших опросов (например, по Национальному Курултаю, о котором почти 60% не слышали) показывают, что лишь около ⅕ граждан верят в реальное исполнение озвученных планов и поручений Токаева.

4. Многовекторный курс и нарратив о нейтралитете. Пока единственная по-настоящему устойчивая опора режима. Она поддерживается, во-первых, внешней нестабильностью (особенно войной в Украине), усиливающей запрос на безопасность, а во-вторых, пониманием многими гражданами сложности геополитического положения страны. Как показывают наши опросы, большинство казахстанцев одобряют позицию невмешательства в войну, которой придерживается руководство страны.

Таким образом, можно заключить, что легитимность режима смещается с ослабевших внутренних опор (социальный контракт, вера в реформы, риторика "Анти-Старого Казахстана") на внешние — многовекторную дипломатию и стабильность. Это пока находит отклик у населения на фоне глобальной турбулентности, но на этой опоре далеко не уедешь. Нужны новые источники внутренней легитимности, с чем явные проблемы у Акорды. Видимо, это и подталкивает режим к усилению силового контроля и попыткам окончательно зачистить информационное поле.

Тут еще такой момент. В одном контексте группы могут иметь больше ресурсов, чтобы вступать в политическую борьбу, а в другом контексте меньше. То есть ожидания отдачи от твоих действия тоже могут мотивировать или демотивировать

Почему одни культурные различия становятся политическими, а другие — нет? И как это вообще изучают.

Иногда кажется, что если группы в обществе отличаются языком, историей или религией, то конфликт почти неизбежен. Но исследования говорят, что не все так однозначно: различие само по себе необязательно приводит к напряжению. Оно становится важным, только если за него дают политические очки.

Есть одно очень показательное исследование, которое я люблю объяснять студентам. Его провёл политолог Дэниел Познер в далеком 2004. Оно построено на методе, который называется естественный эксперимент (natural experiment). Это, по сути, эксперимент, который “случился сам по себе", без вмешательства учёного. Исследователь не может, как в лаборатории, взять две группы людей и заставить их жить по разным правилам. Но иногда в реальности возникают ситуации, где всё уже разделилось - и всё, что остаётся, это сравнить.

В данном случае такую возможность даёт граница между двумя странами. По одну сторону границы - одни и те же этнические группы живут в одной политической системе. По другую - в другой.
Культура, язык, история схожи, а вот условия политической жизни - разные. Именно это и позволяет «проверить», как именно политика влияет на то, станет ли этничность важной или нет.

В данном случае - это граница между Малави и Замбией, двумя соседними странами в Восточной Африке. По обе стороны границы живут одни и те же этнические группы - например, чева и тумбука:
их язык, культура и образ жизни схожи, они жили на этих землях задолго до появления государственной границы и прошли через похожий опыт колониального и постколониального периода.

Но! В Малави эти две группы - чева и тумбука - достаточно большие, чтобы влиять на политику. Политики борются за их голоса, строят на них свои кампании. В итоге появляется соперничество: каждая группа начинает видеть в другой — политического оппонента. Люди чаще голосуют по этническому признаку, между группами возникает напряжение.

А вот в Замбии - эти же самые чева и тумбука живут по другую сторону границы, но их меньше, и в масштабах страны они не играют заметной политической роли. Политики не ориентируются на них, не используют этничность как инструмент. Поэтому и у самих людей нет особой причины думать о себе как о "разных" в политическом смысле. Различия остаются, но они не становятся поводом для конфликта.

Познер провёл опросы по обе стороны границы, проверяя, насколько сильно люди подчеркивают свою этническую принадлежность, насколько негативно или нейтрально они относятся к "другой" группе, и с кем готовы вступать в коалиции. Результаты предельно ясны: влияет не сама этничность, а контекст, в котором она становится политически выгодной.

Это и есть главная идея: политическая значимость идентичности зависит от того, как устроена конкуренция, какие есть партии, как выстроены правила доступа к власти и ресурсам.

Этот вывод важен не только для Африки. Так в некоторых обществах, особенно постколониальных или постимперских, идентичности вроде этничности, языка, религии, региона становятся политическими не потому, что “люди разные”, а потому что кто-то делает их важными для выборов, кадровой политики, образования или публичной легитимности.

И тут мы возвращаемся к политике как системе стимулов. Политики будут использовать любую доступную линию раскола, если это даёт электоральную выгоду. И не будут использовать её, если это не приносит никаких плюшек. Понятное дело, что не бывает нейтральной культуры или аполитичного разнообразия. Вопрос не в том, чтобы "избавиться от различий", а в том, какие различия мы поощряем институционально.

AI и не только для дисера

Вроде как начала продвигаться в работе над диссертацией. Честно говоря, тут главная эмоция — злость на себя, что можно уже сделать и жить спокойно, но посмотрим, насколько меня хватит. Решила поделиться с вами инструментами, которыми пользуюсь при написании.

1. researchrabbit.ai. Вообще, он существует сто лет, ещё до того, как к любому сервису с минимальным количеством алгоритмов стало модно добавлять приставку ai. Что делает: находит связи между статьями, показывает новые публикации и неочевидный тематический и около контент. Очень удобно.

2. deepl write. Помогает оттачивать формулировки, сделать текст более удобочитаемым. Для меня, с моей тягой к очень-сложно-подчинённым предложениям — просто находка. Есть галочка «писать академическим языком».
* тут у академиков будут возражения, что дисер никто читать не будет, но вдруг: стараюсь стараться для потенциальных читателей.

3. perplexity.ai. Не очень часто пользуюсь, но иногда хочется каких-то инсайтов — бывает, заставляет подумать про вещи под новым углом. Плюс неплохо парсит по разным официальным сайтам нужные документы, до которых не всегда дотягивается обычный гуглпоиск.

4. scite.ai. Создан именно для написания академических текстов. Отвечает коротко; делает удобный список референсов. И пишет соответствующим языком, с цитированиями по всем правилам. Но всё равно приходится перепроверять, потому что не всегда корректно интерпретирует; так что в основном для поиска исследований.

5. mendeley. Тоже старичок; крут для систематизации скачанных материалов, был бы полезен для цитирования, если бы не дурацкие ГОСТ-стандарты, в которые он не умеет.
** В этом плане как раз очень надеюсь на какой-нибудь простенький AI, чтобы, когда придёт время, привести список использованной литературы в порядок и не сидеть над этими точками-запятыми как в доисторические времена.

6. chatGPT (в pro версии) не помогает никак — всё же туповат для научных бесед. Думаю, мб за что другое начать уже платить, раз так.

#phdnews

Сейчас мы с вами ведём асинхронный диалог. Я написала эти слова в прошлом. Вы читаете их в будущем. Мы не в синхроне.

Хотя мы и находимся в одном приложении - что вроде бы подразумевает общее цифровое пространство - это почти не похоже на то, как мы взаимодействуем в реальном, физическом мире в режиме реального времени.

У нас нет визуального, слухового, тактильного, пространственного или телесного осознания друг друга. Мы также не знаем, кто ещё читает этот текст, даже если они делают это одновременно с вами.

Технологии развиваются. Теперь мы привыкли к тому, что соединения обновляются каждые миллисекунды. Мы живём в реальном времени: острые Twitter-драмы, совместное редактирование Google Docs, переполненные Zoom-встречи, сенсационные новости BBC, турниры World of Warcraft и WhatsApp созвоны всей семьей.

Это и есть «ambient co-presence» — особая форма соприсутствия, возникающая в условиях polymedia (медиасред, где используется множество платформ одновременно). Мадианоу (2013) отмечает, что смартфоны и беспроводные соединения создают культуру постоянного подключения (“always on”), подпитываемую фоновым осознанием других людей на расстоянии через социальные сети.

Ambient co-presence характеризуется именно этим постоянным осознанием присутствия других, будь то в семьях или сообществах, даже при редких или отсутствующих личных встречах. Мадианоу описывает это как «периферийное» ощущение, но не в смысле второстепенности или незначимости этих людей в социальной сети. Напротив, ambient co-presence представляет собой «интенсивный, но периферийный» опыт.

Таким образом, концепция подчеркивает, что одни из наших самых значимых отношений могут оставаться фоновыми в повседневной жизни, при этом именно они создают её эмоциональный контур и устойчивость. Ambient co-presence может усиливать чувство принадлежности. Однако у неё есть и обратная сторона: она усиливает социальный контроль и может привести к обострению конфликтов, особенно если отношения изначально были нестабильными или напряжёнными. Именно сила существующих связей влияет на то, как технологии отражаются на семье. Социальные сети помогают сохранять ощущение общности даже на расстоянии.

Например, в исследовании Мадианоу и Миллер (2013) рассказывают, как матери мигрантки из Филиппин включают вебкамеру на 8–12 часов в день, пока дети делают уроки. Они не разговаривают постоянно, но их «цифровое присутствие» создает эффект соприкосновения. Комната становится общей. Как будто это уже не просто Zoom колл, а форма дистанционной повседневности, реконструкция семьи в условиях разлома.

Как показывают Недельку и Висс, polymedia-среда формирует повседневные практики совместного цифрового присутствия, которые подпитывают ощущение семейной повседневности — того, как люди ежедневно выражают, поддерживают и переживают свои семейные связи на расстоянии (doing family). Эти рутины ambient co-presence делятся на три типа:

Ритуальное соприсутствие - регулярные, заранее запланированные практики: например, еженедельный видеозвонок по воскресеньям или «семейный ужин» по Zoom. Они структурируют время и создают чувство стабильности. Повсеместное соприсутствие (omnipresent) - это непрерывное, часто незаметное фоновое присутствие. Например, когда семья обменивается стикерами, гифками или просто «читает, но не пишет» в общем чате. Это то самое тихое «я рядом», которое не требует слов. Усиленное соприсутствие (reinforced) - активизируется в моменты кризиса, стресса или наоборот, сильных позитивных событий. Это может быть поток сообщений во время болезни кого-то из членов семьи или эмоциональная поддержка на расстоянии.

Цифровое соприсутствие таким образом выступает социальной тканью, на которой держится семья, сообщество, ощущение «нас». В эпоху миграции, войн и транснациональностей оно становится не заменой, а продолжением близости. И именно поэтому нам стоит внимательнее относиться к тому, какие формы цифровой повседневности мы создаём и для кого.

Про вынужденное сближение Японии, Южной Кореи и Китая против США и коллективную память

На фоне политики администрации Трампа в сфере внешней торговли произошло событие, которое в ином контексте казалось бы невозможным: Китай, Южная Корея и Япония — три страны с глубокими историческими конфликтами — начали координацию в противостоянии экономическому давлению со стороны США.

Чтобы понять масштаб этого сближения, стоит вспомнить: Япония колонизировала Корею с 1910 по 1945 год. За этот период корейцам запретили говорить на родном языке, лишили земли и культуры. Тысячи женщин были принудительно вовлечены в систему сексуального рабства для японской армии — те самые "женщины для утешения". До сих пор Япония не принесла полноценного извинения за эти преступления.

В 1937 году началась японская агрессия в Китае — Резня в Нанкине, одна из самых жестоких в XX веке. По оценкам, было убито более 200 000 человек, тысячи женщин подверглись изнасилованиям. Параллельно функционировал печально известный отряд 731, занимавшийся биологическим оружием и медицинскими экспериментами на людях — масштабом сравнимый с нацистскими лагерями. По некоторым данным, даже представители Третьего рейха были шокированы методами японской армии.

И вот теперь — спустя десятилетия неразрешённых конфликтов, отсутствия раскаяния и дипломатического напряжения — эти страны начинают сотрудничество. Почему? Потому что торговая политика США при Трампе нанесла и потенциально может нанести столь ощутимый урон экономике региона, что для Китая, Южной Кореи и Японии проще временно забыть о прошлом, чем игнорировать текущие угрозы.

Эта ситуация иллюстрирует важную закономерность международных отношений: когда угроза общая и достаточно серьёзная, даже глубочайшие травмы могут на момент отступить на второй план. Антагонизм Трампа стал тем редким фактором, который объединил страны, ещё недавно не признававшие друг друга.

Но стоит ли воспринимать это как признак подлинного примирения? Лично я сомневаюсь. Исследования в области коллективной памяти (memory studies) показывают: травма — это не то, что забывается или отменяется решением правительства. Она продолжает жить в учебниках, в протестных движениях, в межпоколенческих нарративах. И вряд ли большинство граждан этих стран всерьёз готовы "отпустить" прошлое ради геополитических игр. Скорее всего, это временный и прагматичный альянс — не столько из симпатии и перемирия, сколько из необходимости.

И да — это, безусловно, ещё один эпизод в хронике международной глупости Дональда Трампа.

Счастье не любит тишину: Антропологическое объяснение

Мы любим ссылаться на все-диджитал, что мир стал чуть ли ненастоящим, притворным, и все дело в социальных сетях (а теперь и в ИИ). Инстаграм стал злодеем — мы там делимся только хорошим. И не дай боже, нас сглазят. Поэтому и всеми любимое «счастье любит тишину». Что ж.

На самом деле, еще далеко до соцсетей мы делились с окружающими приятными новостями. И, также как и сейчас, обычно это были только и только хорошие вести о наших жизнях.

Например, когда девушка получала предложение руки и сердца, новость разносилась по району в течение дня — невеста забегала к подругам и сестрам, а вместе будущие молодожены заходили в гости к родственникам, рассказывали друзьям, получали поздравления, а кто-то и вовсе выбегал на улицу, чтобы крикнуть соседям: «Она сказал да!» Звучит знакомо, не правда ли? Сегодня мы постим фотографии с колечком и ждем лайков, комментариев, реакций — цифровой эквивалент одобрительных возгласов и хлопков по плечу.

Антропологи называют это «эффектом постоянного присутствия» (“ambient co-presence”) — когда соцсети позволяют нам ощущать близость даже на расстоянии, особенно когда расстояние стало таким легкодоступным (привет, глобализация). Например, в исследованиях британского антрополога Дэниэля Маккея (2018) говорится о филиппинских мамах, работающих в Великобритании: они общаются с детьми по видеосвязи, как будто находятся рядом, «присутствуют» в их жизни и делятся этим в соцсетях, ожидая поддержки от своего окружения.

То же самое касается и других радостных событий — выпускного, рождения ребенка, новой работы, переезда. Раньше люди собирали гостей, устраивали застолья, рассказывали о своих достижениях в узком кругу. Сегодня это в дополнение к офлайн происходит в ленте: цифровая платформа дополнила кухонные посиделки, но суть осталась той же — мы всегда делились радостью и искали подтверждение нашего счастья у других.

А теперь к главному: я лично часто пощу своего парня в инстаграме, и если это кого-то раздражает — возможно, вам просто стоит представить, что я радостно выбежала во двор к соседям с криком: «Смотрите, какой он у меня классный!»
Ведь это так и есть.

Что ж, ОДКБ утвердила план операции «Нелегал-2025», направленной на борьбу с незаконной миграцией в странах-участницах

Кому в ОДКБ это вообще нужно?
По сути, операция нужна только России. Именно там сосредоточены основные миграционные потоки из стран ОДКБ. Для остальных стран-членов (Таджикистана, Кыргызстана, Казахстана, Беларуси) эта операция не несет такой значимости. Но раз это инициатива России, а ОДКБ давно служит скорее инструментом российской политики, все остальные страны формально соглашаются.

Название «Нелегал-2025» – серьезно??
Название моментально маркирует мигрантов как угрозу, создавая образ «чужих», против которых ведется борьба. Это усиливает othering (отчуждение) мигрантов и укладывается в общий тренд риторики российских властей, где мигранты все чаще упоминаются в контексте преступности, нестабильности и угроз.

Отношения России и Таджикистана + рост ультраправых движений в РФ
Отношения между Россией и Таджикистаном в плане миграции и так уже напряженные: таджикские власти регулярно выражают недовольство массовыми депортациями и нарушением прав своих граждан. Но при этом они остаются в зависимости от России как главного рынка труда для своих граждан. После теракта в «Крокусе» (где подозреваемые – выходцы из Центральной Азии) антимигрантская истерия в России усилилась.

Такие операции показывают, что секьюритизация миграции уже вышла за рамки российской политики и стала частью региональной повестки. Если раньше жесткая антимигрантская риторика была в первую очередь инструментом внутренней политики России, теперь она транслируется на весь регион через структуры вроде ОДКБ. Это не просто ужесточение контроля, а попытка придать миграционному вопросу статус угрозы национальной безопасности.

Включение ОДКБ в такие процессы делает репрессии более системными и легитимными на уровне межгосударственного сотрудничества. Фактически страны региона соглашаются с логикой, где их собственные граждане, уехавшие на заработки, становятся объектами полицейских операций. Это приводит к парадоксу: государства Центральной Азии зависят от денежных переводов мигрантов, но при этом участвуют в процессе, который делает их положение еще более уязвимым.

Такие меры не решают реальных проблем: они не снижают спрос на труд мигрантов, не делают их положение в странах пребывания безопаснее и не дают регионам альтернатив для экономического выживания. Вместо этого создается механизм циклического кризиса – мигрантов используют, демонизируют, репрессируют, а затем все повторяется.

P.S. совершенно непонятно еще, что там эта операция из себя представляет вообще и как она будет выполняться))

Продолжая тему «непонятных» терминов в области религиоведения.

Коллега из бишкекского Центра религиоведческих исследований сделал очень крутой разбор: что такое секта, и откуда взялось настолько негативное отношение к этому понятию.

Делюсь карточками, а на сам Центр можно подписаться в инстаграме.

Если бы у нас была возможность регулярно проводить опросы, можно было бы отслеживать, как популярность Токаева меняется в зависимости от ситуации в стране и его публичной деятельности. Например, я думаю, что его рейтинг после Курултая заметно упал.

Во-первых, его слова в поддержку сохранения единого часового пояса идут вразрез с мнением почти 60% казахстанцев, которые выступают против такого решения. Причем больше всего недовольства в восточных и центральных регионах, которые всегда были более лояльны режиму, чем, например, жители западных областей.

Во-вторых, несмотря на то, что в своем выступлении он затрагивает огромный спектр тем, большинство из них не касаются действительно важных для людей вопросов. Например, ничего не сказано про инфляцию, коррупцию и экологические проблемы. По нашим опросам, именно эти темы находятся в топе социальных приоритетов, а не качество кинофильмов, деструктивные течения и даже не ЛГБТ.

В-третьих, диссонанс усиливается, когда Токаев говорит о “кардинальных переменах” и “политических реформах” как о свершившемся факте. В то время как в обществе доминирует мнение, что в "Новом Казахстане" фактически ничего не изменилось, а в некоторых аспектах ситуация даже стала хуже. Игнорировать этот дискурс — значит не замечать слона в комнате.

В-четвертых, со времен эпохи позднего Назарбаева людей сильно раздражает, когда чиновники тратят бюджетные деньги на пафосные мероприятия. Сейчас, на фоне ухудшения социально-экономической ситуации, а также планов повысить НДС, раздражение по этому поводу стало еще сильнее. Тем более что большая часть аудитории даже не будет вчитываться в содержание выступления, а увидит только картинку. А она совершенно не соотносится с призывами Токаева затянуть пояса и жить по средствам.

Ну и в-пятых, Курултай представляет Токаева в роли очередного патриарха, который раздает указания вниз по вертикали. Тут дело даже не в ассоциациях с Назарбаевым, от которого Токаев хочет дистанцироваться, а в том, что в обществе явно доминирует запрос на демократический стиль управления. По нашим данным, большинство казахстанцев (64%) хотят видеть президента, который подотчетен органам власти и гражданам. Сильный лидер, стоящий выше остальных ветвей власти, популярен только среди авторитарных лоялистов, доля которых составляет примерно 20%.

Таким образом, мне кажется, Токаев и его окружение явно переоценивают свой символический капитал. Они не настолько популярны, чтобы принимать столь непопулярные решения.

40% людей в мире не имеют доступа к образованию на родном языке — говорится в свежем отчете ЮНЕСКО. Миллионы детей и взрослых вынуждены учиться на языках, которые они плохо понимают, что приводит к снижению качества образования, росту неравенства и маргинализации целых групп населения.

Почему это происходит?
1) В ряде стран по-прежнему доминируют языки бывших метрополий, а местные языки остаются на периферии образовательных систем.
2) Государственные программы нередко продвигают один официальный язык, а остальные маргинализируются. Это ведет к постепенному вытеснению языкового многообразия.
3) Дети мигрантов и беженцев оказываются в ситуации, когда не могут получить образование на языке, который знают лучше всего, что усугубляет их положение и ограничивает социальные перспективы. Не всегда предоставляются программы по натурализации — обучению локального языка. А когда предоставляются, зачастую бывают очень некачественные.

Эти тенденции нельзя рассматривать в отрыве от глобальных политических процессов. Президент США Трамп подписал указ, объявляющий английский официальным языком США. Это отменяет прежние требования к государственным учреждениям предоставлять переводы и услуги на других языках, но не запрещает этого полностью. Это может затруднить доступ к государственным услугам и голосованию для неанглоязычных граждан, повлиять на системы образования, особенно на двуязычные программы, усилить стигматизацию и дискриминацию по языковому признаку и изменить политику интеграции и ассимиляции иммигрантов.

В России Владимир Путин усиливает давление на мигрантов, требуя от них не только владения русским языком, но и сдачи экзаменов по «русской культуре». Внесенный в Госдуму в 2024 году законопроект предусматривает запрет зачислять в школу детей иностранцев, не знающих русский язык. Это может усилить социальную изоляцию и спровоцировать рост преступности, как говорят правозащитники.

В Казахстане продолжаются дискуссии о статусе языков, где процесс то укрепления казахского, то укрепления русского сопровождается тревогами о непонятном статусе языков вообще. Несмотря на значительный рост числа казахоязычных школьников — в 2023 году 70% выпускников окончили школы с казахским языком обучения, тогда как 10 лет назад их было менее 50% — инфраструктура образования не поспевает за этими изменениями. Половина библиотечного фонда школ до сих пор русскоязычная, и преподавание сложных дисциплин, особенно точных наук, часто сопровождается нехваткой качественных учебников и контента на казахском языке.

Системное вытеснение родных языков — это не просто вопрос удобства или образовательной политики. Это инструмент формирования новых границ включения и исключения. В истории уже были примеры того, как под предлогом унификации власти целенаправленно стирали культурную идентичность народов. Сегодня мы видим, как этот процесс продолжается, но уже в новом формате и с новыми обоснованиями.

Всегда ловлю панику от тестовых оповещений. Чуть с лестницы не упала сегодня. Я не уверена в целом, насколько это нормальная практика. Особенно в отношении тревожных людей 😂

Я понимаю оповещения, о которых заранее предупреждают. Но вот такие, как сегодня — очень интересный феномен.

Антииммигрантская риторика и рост консервативных движений

Более двадцати лет назад в своей книге "Расизм в Европе" Нил Макмастер описал, как крайне правые группы долгое время оставались политически изолированными, пока сами правительства начали использовать антииммигрантскую риторику. И это придало крайне правым группам легитимность. Такая тенденция не ограничивалась одной страной — она была заметна по всей Европе, и в последние годы только усилилась.

Ярким примером стал Закон об иммиграции и убежище 1999 года, предложенный лейбористами в Великобритании. Когда антииммигрантская риторика проникла в мейнстримную политику, она подпитывала опасный нарратив о том, что мигранты угрожают системе социального обеспечения, культуре и ценностям страны. Однако исследования показывают, что такое упрощенное представление скрывает более сложную реальность. Мигранты вносят значительный вклад в национальное благосостояние, привносят культурное разнообразие и, вопреки распространенному мнению, часто укрепляют, а не истощают экономику.

В последние годы исследования (1, 2, 3) подчеркивают, что миграция, особенно из стран с низким уровнем квалификации или неевропейских государств, стала ключевым фактором поддержки ультраправых движений в Европе. Данные из нескольких европейских стран, включая Францию и Германию, показывают, что в регионах с высоким уровнем миграции часто наблюдается рост поддержки правых популистских партий.

Например, партия "Альтернатива для Германии" (AfD) активно использовала нарратив об иммиграции как угрозе национальной безопасности, и ее растущая поддержка связана со страхами перед увеличением миграции из неевропейских стран. Аналогично, администрация Трампа в США активно продвигала антииммигрантскую политику, сам Трамп называл миграцию "военным вторжением" и использовал провокационные высказывания, чтобы заручиться поддержкой своей базы.

Scapegoat Theory или всегда должен быть КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ:

Ключевой момент во всей этой истории заключается не столько в самой миграции, сколько в том, как она преподносится. Изображая мигрантов как "захватчиков" или "угрозу", политические лидеры переключают внимание общества с более глубоких структурных проблем — таких как экономическое неравенство — на удобного козла отпущения в виде мигрантов, которые зачастую вообще тут не причем. Более того, так как сам факт миграции не является корнем экономических проблем, ужесточение миграции эту проблему обычно решить неспособно (разве что поднять популярность и поддержку консервативному режиму.)

Но здесь есть важный нюанс: хотя мигранты стали главной мишенью, рост популизма также подпитывается другим видом миграции — оттоком населения. Во многих европейских регионах сельские районы столкнулись с массовым отъездом молодежи, ищущей лучших возможностей в городах. Это привело к демографическим изменениям в небольших городах, где остаются более пожилые и консервативные слои населения. По мере того как эти города становятся менее разнообразными, политическая атмосфера смещается в сторону правых идеологий, создавая почву для ультраправых партий. Этот процесс хорошо виден в Швеции, где партия "Шведские демократы" набирает значительную поддержку в регионах, столкнувшихся с депопуляцией.

Сочетание миграции и оттока населения изменило политический ландшафт. С одной стороны, миграция, особенно из менее развитых стран, изображается популистскими партиями как угроза. С другой стороны, отток молодого и более либерального населения из сельских районов оставляет консервативные регионы более восприимчивыми к правой риторике. Эти процессы не изолированы, а являются частью более широкого тренда — отката демократии (democratic backsliding), когда политика, основанная на страхах, и популизм подрывают демократические нормы, способствуя авторитарным тенденциям.

Камеры в российском Петербурге настроят на распознавание этноса — чтобы следить за мигрантами

Когда возникает разговор об обмене «свободы» на «безопасность» в нашем регионе, я стараюсь перевести обсуждение на тему «непреднамеренно преднамеренных последствий». Особенно в нашем регионе, где безопасность — это лишь иллюзия, а истинная причина столь масштабного наблюдения чаще всего связана с контролем, а не защитой.

Системы, которые якобы созданы для обеспечения безопасности, легко могут быть использованы против маргинализированных сообществ, создавая пропасть между теми, кто чувствует себя защищённым, и теми, кто чувствует себя мишенью. Когда технологии начинают отслеживать такие характеристики, как «этническая принадлежность», это перестает быть вопросом общественной безопасности и превращается в инструмент профилирования и укрепления системного неравенства.

Опасность заключается в том, что подобные практики всегда становятся нормой под предлогом национальной безопасности. После того как такие меры введены, их сложно отменить. То, что оправдывалось борьбой с преступностью, быстро становится инструментом подавления и ксенофобии. Этнические меньшинства начинают задерживать чаще, маргинализируя их ещё больше. Стереотипы укрепляются, а большинство верит в них, не осознавая, что система изначально настроена против тех, кого она якобы защищает.

Тогда встает вопрос: кто определяет, что такое «безопасность» и кто за неё в итоге платит?

Политическая пропаганда — не новое явление. На протяжении всей истории правительства использовали её для продвижения своих политических целей. Более 2000 лет назад Октавиан вел жёсткую пропагандистскую кампанию против Марка Антония, чтобы устранить соперника и стать императором Рима. Современная политическая пропаганда отличается не содержанием, а масштабами распространения. Благодаря интернету, соцсетям и ориентированным на сенсации СМИ она охватывает больше людей быстрее и легче, чем раньше.

Некоторые правительства, как режим Виктора Орбана в Венгрии, контролируют государственные и частные СМИ, чтобы продвигать свою повестку и создавать видимость легитимности. Однако для распространения пропаганды не всегда нужны крупные медиа. Дональд Трамп активно использовал соцсети и поддержку лояльных СМИ, таких как Fox News. Традиционные медиа, даже критикуя его, невольно распространяли его сообщения, помогая им охватывать широкую аудиторию.

Но политическая пропаганда — это не только инструмент для введения людей в заблуждение. Её важная задача — посеять недоверие, запутать общество в том, чему стоит верить, а чему нет. В средне- и долгосрочной перспективе это приводит к тому, что многие люди просто перестают участвовать в политических обсуждениях — разобраться в потоке информации становится слишком сложно. Исследования показывают, что как только человек теряет доверие к институту, дезинформация лишь усиливает это недоверие, формируя замкнутый круг. В таких условиях конспирологические теории получают благоприятную почву для распространения, а политическая активность граждан снижается.

Пропаганда работает не только через откровенную ложь. Часто она маскируется под правду, умело играя на эмоциях и предоставляя информацию в нужном свете. Вот три метода, которые встречаются чаще всего — с примерами из России, США и Казахстана.

Первая техника — карточная укладка (card stacking). Смысл простой: показывают только то, что выгодно. Пример? В 2003 году США начали войну в Ираке под предлогом, что у страны есть оружие массового поражения. СМИ активно поддержали эту версию, чиновники ссылались на разведданные, которые якобы это подтверждали. Но умалчивали о том, что доклады ООН ничего такого не находили, а внутри ЦРУ были серьёзные сомнения. Результат известен: оружия не нашли, но общественное мнение было подготовлено заранее.

Второй приём — гидрант лжи (Firehose of Falsehoods). Его суть — забросать аудиторию таким количеством сообщений, что человеку сложно понять, что правда, а что нет. Этот метод активно использовался во время аннексии Крыма в 2014 году. Российские СМИ в один день могли утверждать, что "там нет наших военных", а на следующий — что "это местные добровольцы". Информация лилась отовсюду, версии путались, и в итоге оставалось ощущение: "Правду всё равно не узнать". В США с похожим эффектом столкнулись во время пандемии COVID-19: противоречивые данные о масках, вакцинах и мерах безопасности создавали хаос в головах людей.

Третья техника — эффект толпы (Bandwagon). Смысл в том, чтобы убедить человека: "Все уже с нами, не отставай!" Это работает на желании быть частью большинства и не чувствовать себя изолированным. Пропагандисты используют этот приём, чтобы подтолкнуть сомневающихся к участию в массовом движении или поддержке нужной инициативы. Пример из Казахстана — кампания за строительство АЭС. Власти и медиа продвигают идею, что это шаг к прогрессу: "все развитые страны строят станции, нам нельзя отставать". Акцент делается на преимуществах — "энергетическая независимость", "современные технологии" — тогда как вопросы безопасности и экологии отодвигаются на второй план. Сомневающихся могут представить как противников прогресса или национальных интересов, создавая иллюзию всеобщей поддержки.

#мемысегодня , а завтра-послезавтра про пропаганду напишу

украла у https://t.me/polianimal 💗

Как Трамп своей иммиграционной политикой рушит не только права людей, но и экономику США

Дональд Трамп начал свой второй президентский срок с подписания десятков иммиграционных указов, возродив многие из своих прежних политик. Эти решения вызвали сопротивление: суды уже заблокировали некоторые инициативы, а правозащитные группы подали десятки исков.

Некоторые из мер повторяют политику его первого президентского срока, включая те, что были заблокированы судом или отменены после общественного возмущения.

• Объявление чрезвычайного положения на границе
• Приостановка приема беженцев
• Отмена политики «поймал и отпустил» (catch and release)
• ДНК-тестирование некоторых иммигрантов
• Расширение категорий иммигрантов, подлежащих депортации
• Расширение практики ускоренной депортации
• Ужесточение требований к рабочим визам
• Борьба с «городами-убежищами»
• Лишение нелегальных иммигрантов социальных льгот
• Процедуры денатурализации граждан США
• Депортация “по соображениям общественного здоровья”
• Развертывание военных на границе
• Строительство заграждений на границе
• Ужесточение уголовного преследования за незаконный переход границы
• Расширение практики задержания мигрантов
• И многое другое.

Что нового придумал?
• Определение ситуации на границе как «вторжения»
• Попытка отменить право на гражданство по рождению (не сработало!)
• Ликвидация гуманитарных программ эпохи Байдена
• Регистрация иммигрантов
• Прекращение финансирования организаций, поддерживающих мигрантов
• И так далее.

Очевидно, что с точки зрения прав человека его политика нарушает все возможные нормы, но наиболее парадоксальным является то, насколько эти шаги идут вразрез с экономическими интересами США.

Иммиграция исторически играла ключевую роль в росте американской экономики, поддерживая высокий уровень рабочей силы и стимулируя инновации.

Ограничение миграции приведет к структурному замедлению темпов роста ВВП: если в настоящий момент экономика США растет примерно на 3% в год, то при сокращении притока мигрантов этот показатель опустится до 2%. Это критично, поскольку демографические тенденции указывают на старение населения, и без постоянного притока рабочей силы экономика просто не сможет поддерживать прежний темп без риска инфляции.

Особенно тревожной эта политика выглядит для высокотехнологичных отраслей, где спрос на квалифицированных специалистов остается неизменно высоким. В то время как запреты на нелегальную иммиграцию затрагивают в основном низкоквалифицированный труд, настоящий удар может быть нанесен, если администрация Трампа решит ограничить выдачу рабочих виз. Уже сейчас рынок труда в сфере технологий испытывает нехватку кадров, а ужесточение иммиграционных правил только усугубит этот кризис, сокращая приток иностранных специалистов, которые составляют значительную часть рабочей силы в крупных IT-компаниях.

Таким образом, помимо очевидных моральных и правовых аспектов, новая иммиграционная политика Трампа противоречит и долгосрочным экономическим интересам страны. Исторически США выигрывали за счет своей способности привлекать лучшие умы и дешевые рабочие ресурсы, и отказ от этой модели неизбежно скажется на конкурентоспособности американской экономики в будущем.

https://www.youtube.com/live/KSe4-n4fGo4?si=8wjJR6KyicjaDovS

We did it!

«Өзгеріссіз тәртіп: Қазақстандағы саяси реформалар неге алып келді?» атты онлайн талқылауға сілтеме арқылы қосылыңыздар. Спикерлерге қоятын сұрақтарыңызды трансляциядағы чатқа жібере аласыздар.

Подключайтесь на онлайн-дискуссию «Политические реформы в Казахстане: порядок вместо перемен?» по ссылке. Вопросы спикеркам (-м) вы можете оставлять в чате трансляции.

https://youtube.com/live/KSe4-n4fGo4?feature=share

Талқылау ОНЛАЙН-ФОРМАТТА өтеді

Іс-шараға санаулы күндер қалғанда, қонақүй 7 ақпанда өтетін «Өзгеріссіз тәртіп: Қазақстандағы саяси реформалар неге алып келді?» атты ашық талқылауға арналған залды беруден бас тартты.

Бас тарту себебі ретінде іс-шараның саяси тақырыбы көрсетілді.

Жаңа орын іздеуге уақыттың шектеулі болуына байланысты, біз талқылауды онлайн-форматта өткізуге шешім қабылдадық. Тіркелген қатысушылардан шын жүректен кешірім сұраймыз – сіздер талқылауға онлайн қосылып, спикерлерге сұрақ қоя аласыздар.

Іс-шара 7 ақпан күні сағат 17:00-де өтеді. Тақырып пен спикерлер құрамы өзгеріссіз қалады. Трансляцияға сілтеме іс-шара басталар алдында біздің ресми парақшаларымызда жарияланатын болады.

Сіздерді онлайн күтеміз!

Перенос дискуссии в ОНЛАЙН-ФОРМАТ

За несколько дней до мероприятия отель отказал нам в предоставлении помещения для публичной дискуссии «Политические реформы в Казахстане: порядок вместо перемен?» 7 февраля.

Причина отказа – политическая тематика мероприятия.

К сожалению, у нас не осталось времени найти другое помещение, поэтому мы приняли решение провести дискуссию онлайн. Мы искренне приносим извинения зарегистрированным участницам (-кам) – у вас будет возможность подключиться к трансляции и задать свои вопросы спикерскому составу.

Дата, время, тема и спикерский состав остаются без изменений. Ссылка на трансляцию будет опубликована в наших официальных аккаунтах перед началом дискуссии.

Ждем вас онлайн 7 февраля в 17:00 ч.

Сказать, что это был шок для нас — ничего не сказать. Спасибо всем, кто остается с нами. Ждем всех онлайн!

7 февраля исследовательский центр Paperlab приглашает вас принять участие в дискуссии «Политические реформы в Казахстане: порядок вместо перемен?».

Вопросы к обсуждению:
- Каковы итоги пакета политических реформ, которые были реализованы в Казахстане за последние три года? Каких конкретных изменений удалось добиться, а какие проблемы остались нерешенными?
- Как реформы соотносятся с запросами общества? Как различные сегменты общества воспринимают эти изменения, и где наблюдаются разрывы между ожиданиями и реальностью?
- Как меняется политическая система в целом? Становится ли Казахстан более авторитарным? Есть ли шанс на демократизацию? Какие сценарии развития Казахстана возможны после заявленного завершения реформ?

Время и место проведения:
7 февраля, 17:00 ч., г. Астана, пр. Сарыарқа, дом 8А, отель ParkInn.

Регистрация для офлайн участия по ссылке.

В последнее время чаще изучаю социологические теории, и одна из них — теория уровня восприятия (Construal Level Theory, CLT). Она даже скорее из исследований по психологии, но это не суть. Теория сама по себе объясняет, как психологическая дистанция влияет на наше мышление: концентрируемся ли мы на сиюминутных задачах или размышляем над абстрактными идеями и стратегиями. Кажется особенно актуальной, если задуматься о том, как более крупные структуры, как патриархат, формируют наше повседневное поведение.

Вспомним пирамиду Маслоу, которая описывает путь от базовых потребностей до самореализации. В одной из недавних дискуссий со студентами прозвучала мысль, что патриархат запирает многих женщин на нижних уровнях этой пирамиды — даже внутри одной и той же семьи люди могут находиться на абсолютно разных уровнях пирамиды. Время и энергия женщин уходят на удовлетворение базовых потребностей — часто не своих, а окружающих.

Теория уровня восприятия помогает увидеть это ещё яснее. В патриархальном обществе зачастую женщины ынуждены сосредотачиваться на «низкоуровневых» задачах, которые требуют быстрого отклика — например, готовке, уборке, заботе о близких, решении бытовых и повседневных задач, касающихся всех остальных членов семьи. А мужчины, освобождённые от этих обязанностей, могут заниматься «высокоуровневыми» задачами: планированием, стратегированием, разработкой больших идей.

Именно в этом контексте Маслоу становится особенно интересным. Постоянная концентрация женщин на задачах низкого уровня восприятия препятствует их движению вверх по пирамиде. Они остаются в рамках обеспечения физиологических и социальных нужд, и возможности для достижения признания и самореализации для них сильно ограничены.

Таким образом, с помощью теории уровня восприятия мы выяснили, что даже в пирамиде Маслоу мужчины и женщины продвигаются абсолютно неравно..

Ничего необычного, просто общение с зумерами.. I feel discriminated against..