В моём детстве, когда из доступных дошкольнику и младшекласснику киноужасов был только «Вий» (видеопрокат и классика кино- и литературного хоррора проникли к нам чуть позже), я боялась порой странного. Было устное народное творчество, все эти лагерные страшилки а-ля «Гроб на колёсиках», были страшные моменты в книгах (змея в «Пёстрой ленте» и чёрная метка в «Острове сокровищ»), были страшные рассказы и документальные фильмы о Хиросиме и Нагасаки. И ещё были персональные страхи, я боялась… Венедикта Ерофеева.
Я его увидела по телевизору лет в 9-10, он тогда уже перенёс операцию на гортани и говорил при помощи голосообразующего аппарата. Эта картина просто привела меня в ужас. С мыслью, что люди болеют и умирают, я вроде как-то уже свыклась, но не думала, что болезнь, например, может сделать с человеком такое.
Поэтому, стыдно признаться, но Ерофеев для меня до среднеподростковых лет был кем-то вроде Фредди Крюгера. Это уже потом я добралась до его текстов, в которых тоже сначала увидела совсем не то, и при первом прочтении он был для меня певцом маргинального образа жизни. И только позже я разглядела и работу с языком, и юмор, и тоску, и доброту и застенчивость глубоко интеллигентного человека.
А тогда, в детстве, он казался древним стариком, седым, измождённым, говорившим как робот, нечеловеческим голосом, прижимая к горлу микрофон. А оказалось, что этот старик прожил-то всего 51 год.