Посмотрите на лицо Ас-Сайяб — он похож на марсианина или, по крайней мере, древнего шумера и родом примерно из тех же мест у слияния Тигра и Евфрата. Я переводил несколько его стихотворений для «Поэзии арабского мира», но они оставили меня с чувством недовыполненного дела — во-первых, из-за формы, которая для переводчика вызов, а во-вторых, из-за интонации — которая одновременно напомнит и Элиота (его Сайяб хорошо знал и отчасти ему подражал), и Николая Некрасова (а его Сайяб не знал, но совпал с ним). Это стихотворение считается одним из наиболее важных текстов арабского модернизма — написано оно еще в 1950-е годы, в еще старом Ираке. Удивительно, что хотя Сайяб — признанный классик арабского модернизма, на русский его почти не переводили (я нашел только одну поэму в древнем сборнике «Поэты Азии»).

Бадр Шакир Ас-Сайяб
(1926—1964)
بدر شاكر السياب

Песня дождя

Твои глаза — две пальмовых рощи в час волшебства
или два балкона, куда от рощ удалилась луна,
они, когда ты улыбнешься, как зеленеющая лоза
и блики танцуют как множество лун в реке,
весло несмело дрожит в тот час на заре,
как будто звёзды пульсируют где-то там в глубине:
они утопают в тумане прозрачных скорбей
и бродят как руки по равнинам вечерних морей —
там осенняя дрожь и зимняя теплота,
и рожденье, и смерть, и свечение, и темнота,
пробуждение в духе, лихорадка и плач,
опьяненье и дикость, что восходят на небеса,
опьяненье ребенка, когда его пугает луна.
Словно выпили тучи радугу и облака,
и капля за каплей тают они среди дождя,
и дети играют, смеются, и стелется виноград,
и в рощах от гомона воробьев расколота тишина —
все это песня дождя…
Дождя…
Дождя…
Дождя…
Снова вечер, и обступают вокруг облака,
изольется из них за слезою тяжелой слеза:
где-то бредит ребенок во власти мрачного сна
о маме своей — как будил он ее год назад,
как не добудился, и спрашивал всех, когда
вернется она, а ему отвечали: «Завтра, потом», —
но, конечно, она не вернулась,
и говорили ему — там вдалеке за холмом
она дремлет последним глубоким сном,
питается пылью, запивая ее дождем.
А на реке собирает сети грустный рыбак,
проклиная пучину вод и собственный рок,
и вдруг рассыпается в песне, пока садится луна,
в песне дождя,
дождя…
Ты знаешь ли, что за печаль приходит вместе с дождем?
И как водостоки рыдают, пока он льется кругом?
Как потерянно люди себя ощущают под ливнем таким?
Как предателей кровь бесконечен, как голод он одержим,
как любовь он и детство, как гибель твоя под дождем,
как глаза твои, что меня окружают вместе с дождем!
В блеске молний виден залив, за волною волна
выносит звёзды и ракушки на его берега,
и будто восходят они в небеса,
и кровавый полог над ними стягивает заря.
Закричу я: «Залив,
ты даришь нам жемчуг, ракушки, смерть», —
и слышу, как эхо
рыдает в ответ:
«Ты даришь нам ракушки, смерть…».
Я чуть ли не слышу, Ирак запасает грома́
и молнии, чтобы хранить их в полях и горах,
и если людьми будет сломана эта печать, —
пропадут из Самуда ветра
над долинами без следа.
Я чуть ли не слышу, как пальмы напились дождем,
как стонут деревни и как выступают кругом
переселенцы в сражении с парусом и веслом,
со штормом в заливе и громом, и поют они так:
«Под дождем,
под дождем,
под дождем —
голодает Ирак:
здесь во время жатвы везде рассыпают зерно,
насыщая им саранчу и ворон,
мелят камни и шелуху в жерновах,
а вокруг них люди стоят и чего-то ждут на полях.
Это дождь,
это дождь,
это дождь —
сколько ночью отъезда мы проливали слез,
чтобы не презирали нас, мы во всем обвиняли дождь:
это дождь,
это дождь —
с тех пор, как детьми были мы
облака собирались во время зимы,
проливаясь дождем, и, хотя
каждый год зеленела трава, были мы голодны,
каждый год в Ираке был голода годом и тьмы.
Это дождь,
Это дождь,
Это дождь —
в каждой капле дождя
красно-желтая цветочная пыльца.
Голодающего и раздетого каждая слеза,
и вся пролитая кровь рабов —
это только улыбка в ожидании юного рта
или на лице младенца отпечатанная мечта
о жизни в завтрашнем мире, прекраснейшем из миров!
Это дождь,
Это дождь,
Это дождь —
и пока дождем зеленеет Ирак,
закричу я: «Залив,
ты даришь нам жемчуг, ракушки, смерть», —
и слышу, как эхо
рыдает в ответ:
«Ты даришь нам ракушки, смерть…» —
все дары залива разбросаны здесь на песке,
где соленая пена и ракушки, и остатки костей
утонувшего переселенца, что продолжает в тоске
из пучины пить свою гибель, из мрачных ее пропастей,
пока тысячи змей в Ираке впивают нектар
от цветов, что вскормил своей влагой Евфрат.
И я слышу, как эхо
над заливом звенит:
«Это дождь,
Это дождь,
Это дождь —
в каждой капле дождя
красно-желтая цветочная пыльца.
Голодающего и раздетого каждая слеза,
и вся пролитая кровь рабов —
это только улыбка в ожидании юного рта
или на лице младенца отпечатанная мечта
о жизни в завтрашнем мире, прекраснейшем из миров!» —
но вокруг один только дождь…

В ближайшую среду 16 апреля поговорю о новой арабской поэзии и ее переводах в Катарском культурном центре.

Все богатство нашей великой арабской поэзии обозреть, конечно, не получится, но какие-то основные траектории попробую наметить и особенно в отношении поэтического перевода.

Приходите, если будет время!

https://studyarabic.timepad.ru/event/3325627/

Рияд Ас-Салих Аль-Хусайн
(1954—1982)
رياض الصالح الحسين

Привычка

Я приготовил тебе чашку кофе,
чашку горячего кофе —
кофе остыл,
ты не пришла.

Я положил розу в стакан с водой,
красную-красную розу —
роза завяла,
ты не пришла.

Каждый день я открываю окно
и вижу, как опадают листья,
льет дождь,
стонут птицы —
я не вижу тебя.

Я привык
каждое утро готовить кофе на двоих,
класть красную розу в стакан с водой,
открывать окна ветру, дождю и солнцу —
я привык
ждать тебя, революция!

В арабском интернете можно найти несколько фотографий Рияда Ас-Салиха Аль-Хусайна. Среди них есть обычное портретное фото, есть фото, где поэт беснуется вместе с детьми и с подписью «Рияд танцует». На еще одном довольный поэт сидит где-то в уличном кафе с девушкой, они оба с удовольствием смотрят в объектив и, похоже, их отношения переживают романтический период. Но только эта фотография разорвана на две части и разрез проходит ровно по лицу Хусайна. Кто эта девушка — та самая госпожа S., которая упоминается в нескольких стихотворениях этой книги? Тогда ее настоящее имя Самар Аль-Мир, с ней Хусайн дружил. Или же это Хайфа Ахмед — молодая вдова из Ирака с двумя детьми от прошлого мужа (может, с этими детьми он танцует на другом фото?) — в нее он был влюблен в последний год жизни и на ней хотел жениться, найти работу получше и жилье попросторнее. Но однажды он поехал в приморско-курортную Латакию вместе с юной художницей Халой Аль-Фейсал, прославившейся гораздо позже своим перформансом: в 2005 году она появилась в манхэттенском парке с обнаженной грудью и кроваво-красной надписью на спине «STOP THE WAR», протестуя против войны в Ираке. Хайфа не простила Рияду это путешествие и молниеносно порвала с ним. Рияд тяжело переживал этот разрыв: он не спал несколько ночей, непрерывно пил и курил сигарету за сигаретой. Спустя несколько дней обеспокоенные друзья обнаружили его еле живым: он был почти без сознания, трясся, галлюцинировал и просил воды. Его сразу же отвезли в больницу, но было уже слишком поздно и вскоре он скончался.
Это стихотворение из небольшого цикла, которое вошло в последнюю написанную им книгу. Он успел закончить ее перед самой смертью: друзья обнаружили рукопись в ящике стола. На первой странице стояло посвящение Хайфе, а последнее стихотворение — и в рукописи, и, видимо, в жизни Рияда — заканчивалось словом «Революция». До революции, как известно, еще было долго, да и едва ли то, что стало сирийской революцией, понравилось бы Рияду. Но важно, что его стихи существовали в ожидании той преображающей силы, которая смогла бы навсегда исправить несправедливость мира, и присутствие этой силы в его стихах мы можем почувствовать спустя полвека, в совсем другой стране и на совсем другом языке.

Рияд Ас-Салих Аль-Хусайн
(1954—1982)
رياض الصالح الحسين

Письмо

Костяным пером,
грязевыми чернилами
он пишет на стенах своей могилы
стихи, романы, рассказы,
стихи о любви,
романы о деревнях и городах,
рассказы о кроликах и телятах —
он пишет с тех пор, как умер,
пишет, хотя никто не читает, что он написал,
пишет без остановки,
пишет со страстью, упрямством,
ничем не занят кроме письма —
он пишет,
может,
потому, что письмо — это жизнь.

(написано еще при отце Асаде, но настроение вполне сегодняшнего дня)

Рийяд Ас-Салих Аль-Хусайн
(1954—1982)

Война. Война. Война

Влюбленный идет между грохотом беженцев и грохотом слов,
влюбленный как эти кровавые пустоши и золоченые трупы,
он уезжает от времени чтобы петь,
он приезжает на родину чтобы петь,
покупает мотыгу и хлеб,
покупает заводы и порты,
покупает огромную горечь
и танк, проглоченный олеандром,
покупает чудную могилу для самолета
и зеленые ветви вечного счастья для влюбленных.
Влюбленный идет между грохотом беженцев и грохотом пуль,
влюбленный говорит:
— Это война
снимает свои деревянные рубашки,
открывает свою насекомую наготу:
кровь и асфальт,
тетради мокрые от рыданий,
кровь и любимая, и тетради мокрые от крови,
кровь и хлеб,
и узкие браслеты,
и широкие минареты,
и перелетные птицы,
скотобойня и народы,
скотобойня и цветы —
это война отрывает окна любви для убийц,
а для любовников открывает окна могил.

Сквозь войны, которые прошли,
сквозь войны, которые все идут,
сквозь войны, которые хотели прийти —
дорогое лицо любимой, что пылится в песке и классовой боли.
Красивые влюбленные выходят на балконы
и преподносят Богу свои окровавленные тела,
а Бог посещает деревни в компании солдат,
наполняет свой королевский передник войнами и разбрасывает их по полям —
по полям из обетованного серебра,
по полям из серебра.
И затем были войны —
идешь ли ты домой
или идешь на смерть?
Идешь ли ты к травам
или идешь на войну?
Мы двигались, двигались, пронзали нас пули,
мы двигались, двигались, по кругу в тысячу печалей диаметром,
рука об руку пели,
рука об руку умирали.
Смерть, не приходи летом,
ведь птицы делят с нами лето.
Смерть, не приходи со страшным далеким дождем,
не приходи —
ссохлась земля,
нет времен года,
высохнет ячмень
и девушки оплачут возлюбленных,
не приходи, не приходи!
Но смерть приходит,
но война приходит, вползая как насекомое
через щели в дверях,
через щели на окнах,
плодится в барах, газетах и книгах,
плодится в трупах возлюбленных,
а потом заявляет убийцам: «Пора отдохнуть!» —
и кормит нас несчастьями и патронами.

Один влюбленный сказал:
— После двух дней усталости и пуль
от земли придет любимая,
она протянет руки к дождю и сливам,
протянет руки к воде,
омоет языки ораторов и цензоров,
запишет всех бедняков, проглоченных войнами
в деревянной тетради,
сорвет фуражку с генерала,
и перед двумя вечерами с дождями и сливами я увижу
под генеральской фуражкой деревни, гложущие кости своих детей,
и фрагменты рук,
я вижу под генеральской фуражкой
алую кровь
и крошево черепов, произносящих буквы,
в каждой из которых — план подпорченной мечты,
я увижу под генеральской фуражкой
план войны с цветком,
план войны с рекой,
план войны с нищими,
между отрубленной правой и левой рукой.
Влюбленные бегут от любви,
бедные — от бедности,
вот падает бомба и приходят могучие оккупанты —
с чашки чая и утренней сигареты,
с чашки чая и сигареты начинается мировая революция
или же просто водопад желаний,
ораторы начинают свои речи,
солдаты — стрельбу,
а я опорожняю печаль до дна,
швыряю ее под генеральскую фуражку
и убегаю в бескрайнее убийство
(теперь мне хватает родины,
теперь мне хватает репрессий)
и сквозь бескрайнее время я вижу любимую на берегу,
отдыхающую от отчаяния:
она просит найти чудесное место, где нету ментов,
где мы обменяемся песнями и поцелуями —
я говорю: «Это море». —
И она повторила: «Море». И она повторила: «Море».
И улыбнулась.

У автора этого канала сложные отношения с арабским XIX веком: есть в нем поразительное сочетание удивительных совпадений со скукой, размеренной жизни с отсутствием необходимости писать об этой жизни. Сейчас я рассказываю студентам об этом периоде и вместо литературы речь идет про анекдоты: настолько сложно проникнуть в тогдашнюю литературу — слишком стремится она быть более похожей на Аль-Мутаннаби, чем сам Аль-Мутаннаби. Вплоть до Ахмеда Шауки, настолько умевшего расставлять лучшие слова в лучшем порядке (причем из трех слов — одно обязательно нужно искать в словаре), что любые попытки передать это по-русски обречены на поражение. Но расскажу исторический анекдот.

1831—1832 годы французский поэт Ламартин, которому на тот момент уже исполнилось сорок — возраст для романтического поэта солидный, — провел в Ливане. В основном в Бейруте, который уже с первой половины века считался ближневосточным Парижем, хотя тогда еще был вполне себе живописным захолустьем. Поэта до сих пор почитают в Ливане и периодически можно наткнуться на следы его присутствия в разных местах этой небольшой страны. Я был в Бейруте и окрестностях пару лет назад и среди прочего был во дворце эмира Башира II, который правил Ливаном в годы Ламартина. Среди открытых комнат дворца есть обеденная зала, где французский поэт однажды обедал с эмиром в присутствии Насифа Язиджи, придворного поэта Башира II.

Этот человек с турецкой фамилией, означающей «писатель» или «секретарь» (в таком буквальном переводе он и попал в мемуары Ламартина), яркий пример культурной шизофрении арабского ХХ века: он сочинял очень классичную поэзию, отвечавшую всем канонам, но одновременно с этим переписывался с Флейшером и де Саси, крупнейшими арабистами столетия, чтобы поделиться с ними своими творческими планами. Позднее он, христианин-маронит, будет участвовать и в переводе Библии на арабский. Произвел впечатление он и на Ламартина, который, услышав сочиненное им по случаю стихотворение на званом обеде, вскоре перевел его на французский, изложив в своем «Путешествии на Восток» (пусть здесь будет дословный перевод из «Истории новой арабской литературы» Крымского).

На том самом месте, где разворачивалась эта, казалось бы, малопримечательная, но оставшаяся в истории арабской литературы сцена, висит медная табличка с профилем Ламартина, упоминанием эмира Башира и — что характерно — без всякого намека на присутствовавшего там поэта. А от залов дворца веет стерильностью как от любого аттракциона, который туристы посещают не очень часто. Но виды на окрестные леса так же хороши, как во времена Ламартина. А на выходе оттуда мне встретился небольшой автобус, битком набитый женщинами средних лет, которые вдруг высыпали из него и закружились в танце под ближневосточную эстраду, чтобы через пять или семь минут так же загадочно в него погрузиться и уехать в неизвестном направлении.

(Несколько фотографий отдельным постом)

Фазиль Аль-Аззауи
(1940–, Ирак)
فاضل العزاوي

НА ПИРЕ ИСТОРИИ

В темном длинном коридоре
при свете свечей
в ожидании своей порции
за одним столом сидят убийцы и завоеватели,
пока официанты
появляются из своих укрытий,
неся на головах тарелки с тьмой,
предназначенной для гостей.

Все напьются из одного и того же кубка,
вглядываясь в сумерки между деревьями,
рота солдат заликует на улице,
поднимая флаги,
и луна засветит в окна:

когда они закончат,
мы тоже сядем
за стол,
чтобы есть как они.

В Ираке, в середине века был многообразный авангард — поэты, пошедшие очень далеко в сторону от Сайяба и Аль-Малаика, попробовавшие все виды отступлений от поэтической классики, сохранив, правда, уважение к таким грандам как Аль-Джавахири. Период этого расцвета был короче, чем в Сирии и Ливане и вошел довольно быстро в прямое столкновение с политическими силами. Кого-то посадили, кто-то уехал в эмиграцию, а часто и то и другое. Не очень многие выплыли из-под этой волны. Одним из таких был Аль-Аззауи, начинавший как большой авангардист, теперь он живет в Берлине и из своего поколения, кажется, остался последним. Его эстетика — это эстетика парадокса, сна наяву, но без крайностей сюрреалистов. Сновидение для него — способ разобраться с собственным опытом, угомонить абсурдность истории. Большая подборка его стихов только что появилась в новом номере поэтического журнала «Воздух», вот одно стихотворение оттуда. (А вообще надо добраться до Багдада и собрать старые книжки его авангардных ровесников, может быть, в будущем)

Фазиль Аль-Аззауи
(1940–, Ирак)
فاضل العزاوي

ФИЛЬМ НА ПЕРРОНЕ
 
На перроне зимой, возвращаясь из долгого путешествия,
я обнаружил себя сидящим в зале транзитного кинотеатра
и смотрящим фильм, сюжета которого я не знаю,
ведь он начался до моего приезда —
фильм, который никогда не заканчивается,
неважно, с какого места ты его смотришь —
все его части повторяются снова и снова,
как в самой жизни:
 
герои в масках воров на лицах,
армии, двигающиеся по льду в направлении города,
клоуны, идущие перед повозками с усталыми лошадьми,
люди с восковыми крыльями, плывущие в пространстве,
насекомые, прокладывающие свой странный путь к звездам
под палящими солнцами, —
затем кто-то случайно находит жемчужину и тут же теряет ее,
а мы истекаем кровью на простынях
неудобных кроватей в дешевых гостиницах, где проведем только ночь, —
 
смотрят мертвые, смотрят живые,
кто-то входит, кто-то выходит —
вокруг всегда темный зал,
и наш фильм продолжается без конца.

Автор этого канала недавно консультировал дубайскую галерею «InLoco» по поводу арабской каллиграфии, смысла отдельных букв и самых распространенных надписей, встречающихся среди отнюдь не только арабов (но и, например, на воротах петербургского дома Мурузи, где провел юность Бродский). Поводом были работы тунисского художника Карима Джаббари, который очень активно использует текст — иногда целиком, цитируя известных поэтов, иногда расщепляя его на части, напоминая этим даже чем-то хуруфитские идеи о трансцендентности буквы. Арабское искусство вообще нередко сосредоточено на букве, на письменном тексте, и когда, например, поэты совершают интервенции в визуальное, то движутся в сторону украшения собственных же стихов. Вот, например рядом калиграммы Джаббари и графические работы Адониса, который в какой-то момент, видимо, устал от того, чтобы быть только поэтом. Издавался отдельный альбом с этими работами, но также они часто украшают обложки книг Адониса, изданных в последние годы. Попробуйте угадать где кто

Кажется, первая рецензия на «Поэзию арабского мира» и еще какая — от замечательного петербургского шумеролога Владимира Емельянова, который как никто чувствует ближневосточную культуру

http://quarta-poetry.ru/владимир-емельянов-2/

Махмуд Дарвиш

* * *

Пока жду перед моими глазами проходит
множество вариантов: может, она забыла
сумочку в поезде, потеряла мой адрес и номер
мобильника, потеряла желание, подумала:
«Какое он имеет отношение к летнему дождю?».
Или, может, ее отвлекло срочное дело или
поездка на юг, чтобы погреться на солнце,
и она не застала меня утром, когда я вышел
купить на вечер гардению и пару бутылок
вина. Может, она повздорила с бывшим
мужем по поводу совместных воспоминаний
и поклялась не встречаться ни с кем, о ком
можно будет что-то потом вспоминать.
А может, по дороге ко мне ее чуть не сбило
такси, звезды погасли в ее млечном пути,
и она все еще принимает успокоительное
и снотворное. А может, она посмотрела
в зеркало перед тем, как выйти из себя,
потрогала две большие груши, что качаются
под шелком рубашки. А может, она столкнулась
с бывшим, что еще ее любит, и он пригласил ее
на ужин? А может, она умерла? Ведь смерть
влюбляется неожиданно, ведь смерть, как и я,
не любит ждать.