Около музыки
#читаем_вместе
Мама ходила к директору, спорила, доказывала — бесполезно.
Дело в том, что в июне умер Лев Миронович Штайн, Тимкин учитель скрипки. Тимкино горе — первое такое большое, настоящее горе — как будто уже затерлось, заплескалось морем, закаталось велосипедом, но сейчас, в сентябре, он с особенной ясностью понял, что никогда больше не придёт к Штайну на урок. В его особенный дом: высоченные потолки, медные ручки шкафов, пластинки, книги — на русском, немецком, шведском. Рояль с букетом сухих листьев. И сам Штайн в высоком кожаном кресле — огромный, седой. Ему трудно было ходить, и Тимка по-хозяйски заваривал чай, разливал по звонким чашечкам...
Всё, больше этого не будет. И главное — нужно идти на урок к совершенно чужому человеку. Кренделькову какому-то. «У кого учишься?» — «У Кренделькова...»
Жуть. И откуда он вообще взялся?
Мама доказывала что-то директору.
— Ведь это уму непостижимо — в шестом классе переводить мальчика на виолончель!
Тот оправдывался — не хватает учителей по скрипке, а у Тимы большие руки, виолончельные. Но дело было не только в этом. Просто директору хотелось, чтобы в школе был оркестр, а оркестра без виолончели не бывает.
— Чудный инструмент — основа оркестра, фундамент... Может, вам понравится. Вы бы попробовали хотя бы на один год!
— На полгода, — устало согласилась мама.
Антон Петрович Крендельков, на вид — лет семнадцать. Маленький, щуплый, в очках, уши торчат... Антошка-картошка. На первом уроке он был в красной футболке с Чебурашкой (вернее, с «ЧеБурашкой» в военном берете и с усами, как у Че Гевары). Смешная, в общем, футболка. Только Тимке не до смеха. Он с первого взгляда невзлюбил в этом Кренделькове всё — от дурацкой майки до очков, до оттопыренных ушей.
Коржиков-Карамелькин...
И виолончель тоже невзлюбила Тимку. Огромная, неповоротливая, она мучила его упражнениями и детскими песенками. А ведь на скрипке он уже играл Баха, Вивальди — настоящую музыку! Крендельков маялся с Тимкой, со скрипичным поворотом его ру¬ки. А Тимка построил против него как бы стенку; почти не разговаривал, просто кивал, и всё. И ждал Нового года — когда кончится это мученье! Тогда директор пусть делает что хочет. Если не найдёт ему учителя скрипки — всё, до свидания! Бросит школу, и всё.
— 3акрути эту ноту, как подачу в теннисе. Понимаешь?
Тоже мне, спортсмен!
Ну ничего, уже декабрь — осталось чуть-чуть! И всё-таки надо бы позаниматься перед экзаменом. Не то чтобы жалко Кренделькова, просто неловко как-то. Тимка раскрыл дома чехол и обнаружил, что оставил в классе шпиль — тот, которым виолончель упирается в пол. Эх, придётся бежать в школу — может, открыто ещё.
Школа близко, десять минут бегом — и на третий этаж. Даже куртку не снял, только стянул шапку с жаркой головы. Кажется, класс открыт. 3апыхавшийся Тимка рванул на себя двойную дверь и замер.
В ту же секунду смолк за стенкой настырный рояль, и Тимка услышал виолончель. Такую, какую ещё никогда не слышал. Она не пела, а как будто говорила негромко, и голос её был такой... Словно на всей планете нет ничего, только снег, снег и в лучах фонаря она, виолончель.
Свет был выключен, и Тимка не сразу узнал сидящего у окна Кренделькова. Фонарь слабо освещал его длинный нелепый нос и руки — одна на грифе, другая со смычком. Надо же, какие красивые у него руки! Он продолжал играть, не остановился. И такое лицо у него было... Без очков он выглядел старше. Много старше. Антон Крендельков в мягком свитере, который играет на виолончели. Такой, какого Тимка никогда не видел. И не слышал...
Последний звук растворился в воздухе, улетел в морозную ночь. Крендельков увидел наконец своего ученика.
— А, это ты, — сказал он как-то равнодушно.
— Я... Я шпиль забыл. — Тимка удивился, как обыкновенно звучит его голос.
Крендельков кивнул и как будто чуть отвернулся.
— Антон Петрович! А это... это что было?
Он вдруг улыбнулся и как-то потеплел:
— Бах. — Как будто Бах его близкий друг, и он рад представить Тимке такого славного парня.
— Можно, я послушаю? — вдруг спросил Тимка.
Крендельков опять кивнул.