Представьте, вы – в возрасте, и даже в очень солидном возрасте, и вдруг за окном меняется весь общественный ландшафт. Вы сеяли всю жизнь благо, вы были признанным, трудясь, как пчела, вас осыпали любовью и наградами, но общество, в котором вы так прекрасно жили, вдруг полностью заменено другим. Что делать разумному, доброму человеку, когда вся его среда обитания, сложившаяся к 50 – 70 годам, все ценности разрушились? Cойти с ума? Сесть в кресло, обхватить голову руками и впасть в забытье? Уйти в никуда?
Жил – был всем известный человек, бывший московский губернатор, бывший московский голова, кн. Владимир Михайлович Голицын, и было ему 70 лет, когда наступил год 1917-й. Нет, никто его не грабил, не заточал в темницу (хотя потом арестовывали не раз), не пытался расстрелять, он просто в это время жил в Москве со своим семейством, и даже не пытался сбежать за границу.
Чем он был известен? Именно при нем (1887 – 1905 гг.) Москва расцвела. Очень ее любил. В октябре 1905 г. (начало волнений в Москве) подал в отставку, греха на душу не принял. Потом «ушел на покой», жил, как все, смог перебраться через 1917 – 1920 гг., остался в России и, в конце концов, был сослан в Сергиев Посад, затем в Дмитров, всё рядом с Москвой – но не в Сибирь и не на Крайний Север.
Там, в Дмитрове в 1932 г. он сделал в дневнике свою последнюю в жизни запись: «Предвидение. Многих занимает вопрос: какова дальнейшая судьба России». Ответ: падение «советского режима» «воспоследует силой инерции, а не под ударами грозы или в порывах бури, но как-то само собой, под собственной тяжестью, то есть непригодностью к реальному окружающему его миру, его атмосфере, его условиям» (здесь и далее - prozhito.org). Так и случилось.
Вернемся всё же в год 1917-й, он с семьей в Москве, глубокая осень, в городе стрельба, и кажется, что всё перевернулось. «Что ни далее, то хуже... Газет читать я более не могу» (7 октября 1917 г., все даты по новому стилю). «Знаем хорошо только то, что стоим мы между ужасом совершившегося и полной неопределенностью будущего» (17 ноября 1917 г.). «Положение наше отчаянное, и притом со всех сторон» (18 октября 1917 г.). «Бывают минуты, когда человек особенно остро чувствует свое бессилие, свое ничтожество» (25 февраля 1918 г.).
Как отвечать на это? Как выжить, как не сойти с ума, когда вся его жизнь, все его доблести, награды, все дела вдруг оказались перечеркнутыми?
Вот его первый ответ – затвориться, поместиться в кокон, чтобы спасти себя. «Как это ни эгоистично, а хорошо себя чувствовать взаперти, далеко от всего» (23 октября 1917 г.). «Мои утренние занятия при огне и при полном безмолвии дома имеют какую-то своеобразную прелесть, быть может потому, что особенно резко чувствуешь себя далеко от всего совершающегося» (20 декабря 1917 г.).
Еще один ответ - стать книжным, думающим, читающим, пишущим человеком. Пытаться понять, что происходит. Размышлять о жизни. Повернуться лицом к философии, истории, переводам. Донести то, что думается, до тех, кто будет потом. «Вновь познал я своеобразную прелесть перечитывания старых книг, которые читаны были несколько десятков лет тому назад» (1 ноября 1917 г.). «Библейская работа», как говорил он, десятки комментариев к Библии, Толстому, западным философам.
Ответ третий – дневник как alter ego, как собеседник, как способ не сойти с ума. «Хотелось бы отметить 52-ю годовщину дневника моего» (28 февраля 1918 г.). Спасибо ему! Дневник, которому больше 50 лет (1865 – 1917 гг.) и который будет продолжаться еще 15 лет, до 1932 г. – бесценен. Это – пир для историка!
И еще один, может быть, главный ответ: защититься любовью. Обороняться от самых тяжелых времен – любовью. Быть в любви, помнить о любви, мыслить любовью как основой основ. «Когда душа терзается и не видит ни кругом себя, ни впереди ничего радующего, она как-то любовнее восстанавливает эпохи далекого прошлого, когда жилось спокойно и безмятежно, а еще более те дни, которые ознаменованы были чем-либо особенно выдающимся, светлым, радостным».