🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍
Ex cinere resurgam, non pro me, sed pro eis quos amo.
🖤🖤🖤
🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍
В особняке рода Нотт давно не звучал смех. Даже скрип паркета под ногами казался здесь тише, будто сам дом скорбел вместе с его хозяином. После смерти Вивьен прошло уже больше пяти лет, но в некоторых комнатах до сих пор висел её аромат — лаванда с чем-то еле уловимо сладким, словно тёплый мед.

Кристиан Нотт никогда не был создан для родительства. Он был молчаливым, собранным, сдержанным до жестокости. Но когда Вивьен погибла, оставив ему пятилетнего Теодора и трёхлетнюю Калисто, выбора у него не осталось. Он должен был стать тем, кем быть не умел.
🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍
Первые месяцы после её смерти были адом. Не потому что дети плакали — наоборот, они молчали. Слишком много тишины, слишком много страха. Калисто цеплялась за его пальцы и отказывалась засыпать без него. Теодор не выпускал из рук старую брошь матери, хранившуюся в шкатулке у неё на туалетном столике.

Кристиан не знал, как говорить с детьми. Он мог выстроить сложную финансовую схему, разобраться в древних магических текстах, провести дипломатические переговоры с полукриминальными структурами — но когда Калисто начинала плакать, он терялся. Словно оказался перед древним заклинанием без перевода.

— Папа, — как-то раз прошептал Теодор, сидя на подоконнике, — мама правда умерла? Навсегда?

Он не смог сразу ответить. Лишь кивнул и сел рядом, уткнувшись лбом в ладони.

— А я теперь должен быть взрослым? — тихо добавил Теодор.

— Нет, — сказал он тогда. — Ты должен просто быть. Всё остальное я сделаю сам.
🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍
Он делал. Как умел.

Просыпался рано, чтобы успеть приготовить завтрак. Он не доверял эльфам — слишком много тонких вещей могли быть упущены, слишком много обыденности превращалось в бездушную рутину. Калисто любила, когда у каши были сахарные завитки. Теодор ел медленно, всегда молча.

Он учил их сам. Не доверял ни Хогсмидской частной школе, ни маггловским педагогам. У него в доме была собственная библиотека с древними трактатами, книгами по ЗОТИ, артефактологии и магической этике. Он читал детям каждый вечер — голосом низким, ровным, но при этом с какой-то внутренней болью, будто каждое слово отдавалось эхом в груди.

Он запрещал детям ходить в «тёмные» комнаты — ту, где Вивьен хранила свои зелья, и ту, где они танцевали однажды под музыку граммофона. Сам он туда больше не заходил.
🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍
Были дни, когда он не выдерживал.

Когда он, запершись в кабинете, бил кулаком по старому дубовому столу, вгрызаясь зубами в тишину. Тогда он позволял себе быть слабым. Но никогда — при них.

В его голове звучал голос Вивьен. Иногда он казался слишком живым.

— Не забудь, что дети не должны расти в тени чужих ошибок, Крис. Даже если эти ошибки — твои.

Он помнил, как она смотрела на него, когда он говорил о своих «делах». О тех связях, от которых пытался отказаться, но которые продолжали держать его за горло.

— Если что-то случится со мной, пообещай, что не сломаешь их.

Он пообещал.
🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍
С возрастом Теодор начал задавать вопросы.

— Почему ты не рассказал нам всё о той ночи?
— Потому что есть вещи, которые ты должен узнать сам, — отвечал Кристиан.

Он учил сына быть внимательным, читать между строк, не верить никому, кроме себя и своей крови. Теодор рос молчаливым и настороженным, но в нём было что-то живое — что-то, что Кристиан так боялся потерять.

С Калисто всё было иначе. Она была солнцем в этом сером доме, и он порой пугался того, как сильно она походила на мать. В ней была искра — независимость, граничащая с упрямством, и сердце, способное любить, несмотря на боль.

— Я нарисовала маму, — как-то сказала она, показывая криво нарисованную фигуру с чёрными волосами. — Она говорит мне, что всё будет хорошо.

Он взял рисунок, медленно, аккуратно, и повесил на стену в своём кабинете.

— Она права, Калли, — сказал он. — Всё будет хорошо.
🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍🤍
Годы шли.

Кристиан не стал мягче. Он остался строгим, почти холодным.