С наступлением тепла всё дольше за горизонт заходило солнце, а значит, и темноты приходилось дожидаться, сидя в засаде долгие часы. Вечерний ветер приносил во дворик пятиэтажного дома свежесть и прохладу, которая заставляла Чанбина ёжиться и потирать плечи руками, а Чонина, наоборот, будоражила.
— Почему ты вообще меня позвал? — громким шёпотом возмущается Чанбин.
— Потому что ты самый мускулистый. Подстрахуешь меня.
— А потом нас этот дед с третьего в окно увидит и начнёт орать.
— Чанбин, — Чонин снисходительно улыбается, — сразу видно, что ты ещё не был влюблён. Ну зачем думать об этом деде!
— Не поверишь, но остальные люди думают о чём-то ещё, а не только о твоём Хёнджине.
В этом дворе раскинулась роскошная крона дерева сирени. Фиолетовые свечки распустившихся цветов покачивались на ветру. Сквозь аккуратные круглые лепестки пробивался свет недавно взошедшей на небосвод луны, а сладкий цветочный аромат густо заполнял воздух.
— Зачем ему вообще эта сирень? — возмущается Чанбин.
— Он хочет её нарисовать, — отвечает Чонин, но тут же себя поправляет, — нет, написать! У него же вступительные в универе скоро, надо практиковаться.
— Так вышел бы на улицу и рисовал её весь день…
— Ты только представь, как ему здесь мешать будут. Дети на площадке кричат, машины ездят. А он хочет безмятежности, чтобы как на картинах у великих… Мы с ним ходили в Третьяковку недавно, на свидание, — Чонин хвастливо хмыкает. — Там висел натюрморт этого, как его… Кончаловского, что ли? Букет сирени мужик нарисовал. Очень красиво. Вот Хёнджин хочет такой же. Так что давай, опускайся. Сяду на тебя сверху.
— Это звучит просто отвратительно.
Чанбин присаживается на корточки и даёт Чонину сесть ему на плечи, после чего медленно и осторожно поднимается, стараясь не влезть в куст лицом. Чонин протягивает руку в крону, выискивая длинную и крепкую ветку. Минует тонкую паутинку, ищет среди цветков счастливый пятилистник и срывает ветви одну за другой. Дерево подаётся навстречу, хрустит и трещит, случайные лепестки осыпаются на лавочку, и Чонин виновато щурится, когда слышит, какое эхо разносится по двору.
— Ну ты долго там ещё? — ворчит Чанбин. Чонин оглядывается по сторонам.
— Если нас заметят, бросаемся врассыпную.
— Не нравятся мне эти твои слова.
— Да не злись, — Чонин протягивает ему одну веточку. — Вот, держи, маме хоть подаришь. Или Феликсу из параллели, на которого ты вечно заглядываешься.
— Эй!
Чанбин кричит это слишком громко, и тут же в тишину ночи вплетается ещё один звук. На третьем этаже раскрывается окно.
— Нам конец, — пищит Чанбин.
— Эй, вы, малолетки! Вздумали сирень мою трогать?!
Чанбин садится на колени, и Чонин спрыгивает с его плеч, прячась под деревом.
— Я щас как выйду, как высплю вам по самое будь здоров, будете знать, как дерево ломать!
Чонину и Чанбину хватает только один раз переглянуться, чтобы понять: пора бежать. И они бросаются в разные стороны.
— Ну, ну, разбежались, как тараканы! — комментирует пожилой мужчина.
Но Чонина его слова не пугают. Нет, наоборот: на его лице улыбка расплывается до невозможного счастливая и широкая. Оставляя после себя лишь эхо топота, он стремглав несётся через весь дом, сворачивая на соседнюю улицу. Пугает своей скоростью кошку, что с громким мяуканьем отпрыгивает в сторону, случайно задевает машину, которая отзывается визгом сигнализации, и наконец добирается до нужного дома. Он останавливается возле окна на первом этаже и тихо стучит.
— Хёнджин! Хёнджин, ты спишь?
Окно раскрывается, и из него выглядывает юноша. С красными от усталости глазами, следами карандашного грифеля на лице и мозолями на пальцах. Снова до самой ночи готовится ко вступительным… Его юный художник.
— Чонин? Ты чего тут?
— Я тебе цветы принёс, — запыхаясь, произносит Чонин. Он вытаскивает из-за спины букет сирени, и заспанные глаза Хёнджина округляются.